В поэме «Соловьиный сад» Александр Блок сообщил о необходимости преодоления мощного искушения – томительной, полной красивых снов жизни-услаждения, когда хочешь прикрыться от реальности, убрать все каналы связи с постоянно бушующим миром. Символ не имеет права быть размягченным!
В поэме «Двенадцать» он поднял идею на новую высоту: мало остаться пахарем на ниве истории, пропустить через себя ветер перемен; надо услышать все голоса эпохи и понять, как собираются они в единую личность – Христа, державным шагом, без простой любви идущего через храмы и плачущих христиан. Символ должен быть вселенским!
В «Скифах» Блок полностью переселился в национальное местоимение «мы» и принял сторону варваров, чтобы западный мир не потерял культуру, не раскис перед там или здесь появляющимися монголами. Символ обязан обращаться к философии истории!
Хотел бы извиниться перед читателями «100 книг КН»: статьи о больших произведениях пока получаются интереснее, чем о мире русских поэтов. Две недели назад был Есенин. Сегодня я недоволен исполнением материала об Александре Блоке. Когда рассматриваем один роман, драму или древний эпос, перед нами – цельность, завершенность словесного здания. Как обратиться к Есенину в рамках отведенных газетных страниц? Что ж, рассмотрели его «маленькие поэмы». Как справиться с Блоком? Постараемся осмотреть вершины, тоже в жанре поэмы.
«Возмездие» – одна из немногих в блоковском творчестве: красивы незаконченные произведения мастеров, информативны поражения больших поэтов. В июле 1919 Блок, все реже пишущий стихи, создает предисловие к недописанной поэме «Возмездие»: «Не чувствуя ни нужды, ни охоты заканчивать поэму, полную революционных предчувствий, в года, когда революция уже произошла….
Словом, мировой водоворот засасывает в свою воронку почти всего человека: от личности почти вовсе не остается следа, сама она, если остается еще существовать, становится неузнаваемой, обезображенной, искалеченной. Был человек – и не стало человека, осталась дрянная вялая похоть и тлеющая душонка. Но семя брошено, и в следующем первенце растет новое, более упорное; и в последнем первенце это новое и упорное начинает, наконец, ощутительно действовать на окружающую среду: таким образом, род, испытавший на себе возмездие истории, среды, эпохи, начинает, в свою очередь, творить возмездие; последний первенец уже способен огрызаться и издавать львиное рычание; он готов ухватиться своей человечьей ручонкой за колесо, которым движется история человечества. И, может быть, ухватится-таки за него…» «Простейшим выражением ритма времени» должен был стать ямб. Лейтмотивом, определяющим мотив возмездия, – мазурка. Сюжетной основой – русская жизнь 70-х годов XIX века и явление семьи самого Блока.
Что получилось по-настоящему? Первые строки, выражающие способность поэта победить хаос жизни космосом организации: «Жизнь – без начала и конца. / Нас всех подстерегает случай. / Над нами – сумрак неминучий, / Иль ясность Божьего лица. / Но ты, художник, твердо веруй / В начала и концы. Ты знай, / Где стерегут нас ад и рай, / Тебе дано бесстрастной мерой / Измерить все, что видишь ты. / Твой взгляд – да будет тверд и ясен. / Сотри случайные черты – / И ты увидишь, мир прекрасен». Удалось захватить нарастание противоличностного кризиса, представляющего человека заброшенным в яму времени: «Век девятнадцатый, железный, / Воистину железный век! (…) Двадцатый век… Еще бездомней, / Еще страшнее жизни мгла /(Еще чернее и огромней / Тень Люциферова крыла)».
Что не совершилось? Заданное противоречие – тяжесть исторического материала в сочетании с избранной Блоком пушкинско-онегинской романной легкостью – не привело к рождению героя, подмятого движением эпох и не ставшего такой литературной иконой времени, какой стал Евгений Онегин. Конечно, в пушкинском герое есть сквозящий в нем байронизм, но как же он личностен в своем центральном сюжете с Татьяной – лаконичном и символическом одновременно! В «Возмездии» бродящие по поэме сверхличностные силы подавляют рождение героя…
Да и зачем эта тяжелая музыка русской истории, всегда готовая увести символиста к берегам социального страдания? Не скрыться ли в любовной истоме среди ручьев, там, где цветение роз и пение вполне беззаботных птиц? На эти вопросы отвечает поэма «Соловьиный сад» (1915) – самая простая в своем композиционном совершенстве поэма Александра Блока. Есть лирический герой. Вместе с верным ослом он идет «тесными вратами»: «Я ломаю слоистые скалы / В час отлива на илистом дне, / И таскает осел мой усталый / Их куски на мохнатой спине».
Герой – Сизиф в своем постоянном труде, он и Христос, на осле въезжающий в город своего страдания. Картина не теряет замечательной приморской ясности – строящаяся железная дорога, рядом находится сад… Но символические уровни восприятия рассыпаны, как цветы в саду, который становится искушением Иисуса, легкостью, а может, местом пребывания Одиссея у нимфы Цирцеи. Не уклониться от трудного пути, ведь «И в призывном круженьи и пеньи / Я забытое что-то ловлю, / И любить начинаю томленье, / Недоступность ограды люблю».
Не выбрать ли символ как закрытое пространство, где беды нашего мира проходят стороной, не попадают в набор ценностей соловьиного сада? Разве не счастье – новая возлюбленная, отсутствие тяжкой работы, кружение, томление, опьянение – все то, что оберегает блоковского героя «Сизифа-Христа-Одиссея» от выполненной задачи, которую должен исполнить? Не поменять ли направление поэзии, вернувшись от болезни истории, от скорой смерти исторической России к тому, что было написано хотя бы в маленькой поэме «Ночная Фиалка» (1906). Там все остановилось в созерцании томной сладости, какой-то сумрачности десертности нашего существования вне ветров реальности.
Любовь и сон, вечная ласка были гарантированы герою в саду, но «Заглушить рокотание моря / Соловьиная песнь не вольна». Герой покидает оазис, готов вернуться к жизни-служению. Где же дом? Нету. Лом? Проржавел под черной скалою. Где же ты сам? Место занято новым рабочим. А что с ослом? Он стал чужим. Если кратко и прозаично, то жизнь провалена.
Предполагаю, что поэма «Двенадцать» (самый дискуссионный текст в его творчестве) – попытка Блока не только окончательно, хлопнув калиткой, выйти из соловьиного сада, отомстив себе за ранние мечтания. Это мысль о том, что сада вовсе не существует. Его не может быть в той жизни, которая уплотнялась в России последние 50 лет и привела к власти большевиков. Всякое сюсюканье с символами, лишенными социально-исторической, а значит, и метафизической жесткости – пустая игра.
О «Двенадцати» сейчас надо молчать (сказано слишком много!) или тезисно сообщить об опыте собственного истолкования основных смыслов. Предпочитаю второй вариант.
Личность вынесена за скобки истории, в нового коллективного героя (МЫ!) включено все павшее и далекое от нравственной тишины; осудить его можно, понять значительно важнее. Поэт обязан признать: совершается нисхождение, падение языка, врастание слова в почву новой истории, которая перевернула все вверх дном и требует отточенных формул для освящения революционного сюжета. Есть невинно пострадавшие из бывших? Полно! Но стоит осознать вину тех, кто был наверху, в том, что все грохнулось и разбилось: «Помнишь, как бывало, / Брюхом шел вперед, / И крестом сияло / Брюхо на народ?..» – сказано о священнике. Родовое начало – долой к лешему. Больше не хныкать о несовершенствах персональной судьбы.
Беды одной «Катьки» и отдельно взятого «Петьки» новому коллективному герою не интересны. Хочешь – живи в новом общественном теле. Нет желания – подыхай! Никакого лицемерия. Во впечатляющем самоотрицании Блок признает особую магию низовой культуры, которая добралась до своего ритуального праздника: не имея никакого отношения к праведности, она очищает мир от давно неправедных («Эх, эх, согреши! Будет легче для души!»).
Какая главная опасность? Скука. Ей посвящена глава 8. Лик революции светит не всегда. Чуть изменился ракурс, и мир видит рожи, а не одухотворенные лица. Надо сильно постараться, чтобы согласие с новой музыкой не исчезло. Именно поэтому новый мир соединяют в общность 12 «апостолов» – мощная часть коллектива, включающего и замыкающего шествие голодного пса и возглавляющего «Исуса Христа», с «кровавым флагом» и в «белом венчике из роз». Этот Исус говорит: вы слишком верили календарям, ритуалам и фарисеям, чтобы осудить мое присутствие в революции. Этот Исус говорит: высший подвигом сейчас может стать отказ от Святой Руси – возможно, отказ временный, чтобы победы на «поле Куликовым» не завершились. Этот Исус говорит: да, меня нет в повседневности революции, но разве человек не знает, что обыденная, такая понятная боль не измеряет всей жизни человеческой? Этот Исус говорит: да, я сейчас на крючке истории, но разве не часто герой, носящий мое имя, был в плену у своего времени? Этот Исус говорит: через мой странный образ Блок увидел миллионы полноценных людей советского будущего (это не отменяет падений!), а вы, осуждающие Блока, могли бы так посмотреть в 1918 году?
От «соловьиного сада» ничего не осталось! Поэма «Скифы» в краткой и грозной форме сообщает, что этот «скифский Христос», воцаряющийся на территории России, совсем далек от сентиментальности камерных и салонных версий религиозной жизни: «Да, так любить, как любит наша кровь, / Никто из вас давно не любит! / Забыли вы, что в мире есть любовь, / Которая и жжет, и губит!» Но ведь есть и обращение к Европе: «Приидите, и станем братья!» Дело в том, что «Исус с красным флагом», как и евангельский первообраз, чувствовал себя героем всего мироздания, а не локальным – скажем, варварским – спасителем.
Мог ли Блок, чувствуя приближение конца, молиться своему «Исусу Христу»? В «Двенадцати» совсем мало Пушкина. Возможно, чувствуя нарастающее опустошение мира, Блок в одном из предсмертных стихотворений («Пушкинскому Дому») обращается к сверхлитературному значению русского классика: «Пушкин! Тайную свободы / Пели мы вослед тебе! / Дай нам руку в непогоду, / Помоги в немой борьбе! (…) Вот зачем, в часы заката / Уходя в ночную тьму, / С белой площади Сената / Тихо кланяюсь ему». Но во главе революции не было Пушкина, совсем не было…
_______________________________________________________________________
ЦИТАТЫ
_______________________________________________________________________________
КСТАТИ
– Поэма «Двенадцать» – попытка Блока не только окончательно, хлопнув калиткой, выйти из соловьиного сада, отомстив себе за ранние мечтания. Это мысль о том, что сада вовсе не существует. Его не может быть в той жизни, которая уплотнялась в России последние 50 лет и привела к власти большевиков.
– Родовое начало – долой к лешему. Больше не хныкать о несовершенствах персональной судьбы. Беды одной «Катьки» и отдельно взятого «Петьки» новому коллективному герою не интересны. Хочешь – живи в новом общественном теле. Нет желания – подыхай! Никакого лицемерия.
