Кубанские Новости
Культура

Искусство освобождения

Рецензия на роман Владимира Набокова «Приглашение на казнь».

Тоска по России и гордое парение над ней, презрение к человеческому стандарту и совершенство его художественного воссоздания, усталость от повседневной речи при виртуозном владении инструментами языка – все это в романе Владимира Набокова «Приглашение на казнь». Роман написан в 1936 году и посвящен универсальной ситуации – исключению из жизни души, которая не имеет шансов затеряться в потоке смиренных, оптимистичных, пошлых. Главный герой может показаться братом заключенному сталинских лагерей и европейскому интеллектуалу, страдающему от помпезной демократии. Он – древний Христос и современный аутсайдер. В любом случае – жертва системы, которая работает с успешностью гильотины.

«Сообразно с законом, Цинциннату Ц. объявили смертный приговор шепотом. Все встали, обмениваясь улыбками. Седой судья, припав к его уху, подышав, сообщив, медленно отодвинулся, как будто отлипал», — первая фраза «Приглашения на казнь». Все дальнейшие события и слова выстраиваются под ней.

Не крал, не убивал, даже не прелюбодействовал. Тихий, задумчивый, далекий от парадов и шумных собраний. Преступление здесь не событие, а состояние. Цинциннат виновен в «гносеологической гнусности». Как это? Когда в твоей персональной вселенной отсутствует уверенность в грубой материальности существования, в ценности общественных ритуалов и всеобщего лицемерия, ставшего жизненной программой. Когда хочешь читать, летать и молчать, удаляясь от лжесентиментальной болтовни бесконечных начальников. Это похоже на Кафку. Однако абсурд у Кафки угрюм и пустотен, как очередная бумага из канцелярии. У Набокова есть романтизация, резкое противопоставление героя и мира палача.

Цинциннат родился от безвестного прохожего – точно не для земного счастья. С матерью познакомился лишь на третьем десятке своих одиноких лет. Работал в мастерской игрушек, уплывал по страницам старинных книг. Оказался учителем в детском саду, занимал «хроменьких, горбатеньких, косеньких». Сам при этом похож на «болезненного отрока». Позитивным бодрякам трудно не донести на такого парня. Цинциннат своим внутренним миром всегда был на другом берегу. Скоро и весь окажется там: «На столе белел чистый лист бумаги, и, выделяясь на этой белизне, лежал изумительно очищенный карандаш, длинный, как жизнь любого человека, кроме Цинцинната». Герою предстоит умереть.

__.__

Абсурд у Кафки угрюм и пустотен, как очередная бумага из канцелярии. У Набокова есть романтизация, резкое противопоставление героя и мира палача.

__.__

Если рядом танцующий и поющий охранник Родион с васильковыми глазами и рыжей бородищей, а с потолка свисает паук, этот «официальный друг заключенных», если помнишь о том, что по требованию закона прокурор и адвокат должны быть единоутробными братьями, значит – тюрьма. «Кротость узника есть утешение темницы… Петь и плясать со стражниками только по согласию и в известные дни… Не видеть снов…» — написано в правилах. Тюремщик Родион, директор Родриг Иванович позаботятся о том, чтобы заключенный редко оставался без внимания, почти не отдыхал от навязчивого присутствия двусмысленных существ. Вроде бы они из карательного отряда, но ведут себя как члены семьи. До такой степени внимательные, бывалые, знающие ответы на все вопросы, что взвоешь от присутствия человека, тебя потянет к волкам. Звери съедят, но без объятий, похлопываний по плечу и вводящей в одурение риторики. Скоро подтянется многословный Пьер, знающий толк в шахматах, женщинах, физкультуре. Будет врываться, обниматься, засиживаться. Представится арестантом, пострадавшим за подготовку побега Цинцинната, окажется палачом, которому необходимо максимально слиться с приговоренным, чтобы как надо, по всем правилам оттяпать голову. Тюрьма и репрессивный аппарат, по Набокову, — не жестокость и классическое насилие, а духотища, точнее, пронизывающий холод духоты.

Теперь о Марфеньке. Любит ее Цинциннат, единственную выделяет в мире людей. Марфенька – его жена. Она вся такая тоненькая, маленькая, ребеночек женственный, лолита неподражаемая, кошечка пушистая. Конечно, и лолита, и кошка, и просто безмозглое существо, своей кукольной формой и некачественным макетом души посылающее сигнал о полном отсутствии истины и верности в том мире, который пожелал изобразить Владимир Набоков. Если верность – бессловесное желание бессмертия, то Марфенька – совсем наоборот: живое доказательство обреченности исчезнуть, власть тления — еще при жизни.

Хихикающие, замаскированные под детские шалости кувыркания с партнерами: «А Марфенька нынче опять это делала…» Изменять стала в первый год совместной жизни, остановиться уже не могла. Родила двоих дефективных детей – естественно, не от Цинцинната. Всегда есть оправдание: «А что? Несколько минуток, у меня ничего не убывает, встала потом и пошла. А мужчине такое облегчение!» Герой рвет на голове волосы, рыдает в подушку и – терпит, терпит, терпит. Смотрит на рожи очередных самцов, превративших домик в зверинец, в котором похотливые стоны Марфеньки слагают гмин в честь беззаботной животности нашего присутствия в мире. Смазливая рожица, незатейливый механизм физического удовлетворения, забота о своем биологизме и плоская душа, что-то заводное вместо души, винтик какой-то.

Но ждет, очень ждет Цинциннат предсмертной встречи с любимой, пусть шлюхой – но любимой, многое сказать и почувствовать хочет. День настал, шум раздался. Это явилась вся семья супруги. Не только одушевленные ее члены, но внесли мебель в полном комплекте, заполонили камеру, задавили сердце. А Марфенька что? Она здесь, «при ней неотступно находился очень корректный молодой человек с безукоризненным профилем». И дети Марфеньки тут, один занимается любимым делом – душит очередную кошку. Перед самой казнью Марфенька явится еще раз, с предложением о раздвинутых ногах: «Если тебе надо, если хочешь испытать положительные эмоции до отсечения головы, давай быстрее…»

__.__

Доказательство вечной жизни от Набокова такое: бессмертно то, что искусству причастно. Лишь расширяющийся в тебе образ красоты, только ощущение необыкновенно сложной жизни, которую нельзя вписать в формулу, избавит от гильотины. И помни: орудие уничтожения повсюду!

__.__

Хлам человеческой жизни. Его Набоков находит повсюду, а еще не без цинизма следит за трупом русской речи. Не потому ли он перешел на английский язык и еще раз прославился, уже как американский писатель? Не будем предлагать упрощающий ответ. Но в «Приглашении на казнь» расширяющаяся тюрьма (все, кроме Цинцинната) говорит не на советском новоязе, не в бюрократических штампах вязнет, а использует дворянскую версию великого русского языка, доводит ее до абсурда. Со всех сторон героя атакуют слова с уменьшительно-ласкательными суффиксами, речевое пространство карающего мира – хорошо натопленная гостиная большой усадьбы: все окна закрыты, стол ломится от блюд, дородные, большие люди поглаживают друг друга приятными словами, словно останавливают любую грубость на дальних подступах к этому языковому санаторию. Одна беда – за потоком патоки скрывается некая злобная пустота, а сама гостиная находится не в исторической России – в аду.

Проболтали страну, превратив в сладость суровую правду? Может быть, важен и этот фактор. Однако проблема выглядит более универсальной. Самое чудовищное лицемерие и бульдожий оскал уважают маскировку: Родион напоминает неплохо воспитанного, от опытности бурчащего слугу; Родриг Иванович смахивает на уставшего декана гуманитарного факультета; Пьер – старший и более динамичный товарищ, готовый постоянно тормошить ленивца, спасать его от обломовщины. Напомним, что Пьер – палач, Родриг – главный в тюрьме, Родион – тюремщик. Все они боятся молчания, будто знают: лишь кукольно-вертлявое словоблудие способно удержать их в фокусе, не дать растаять, как миражу. Внешнее молчание дает Цинциннату возможность для неповторимого внутреннего слова – сильного движения ума. Все агрессивные куклы набоковского романа (напоминающие фигурки из арсенала черной магии) пытаются не дать ему шанса на молчание. Не допустить потаенной, творческой жизни. Кушай с нами! Играй в шахматы! Беседуй с родственниками! Обсуждай женщин! Отвечай на пустые вопросы! Не молчи! Героя казнит пошлость как рецидив дворянской культуры, ушедшей в массы.

Есть от чего освобождаться Цинциннату: «Я окружен какими-то убогими призраками, а не людьми… Мнимая природа мнимых вещей, из которых сбит этот мнимый мир...
Я тридцать лет прожил среди плотных на ощупь привидений, скрывая, что жив и действителен, — но теперь, когда я попался, мне с вами стесняться нечего… Прожил мучительную жизнь, но меня у меня не отнимет никто. Попал в страшный, полосатый мир, образец кустарного искусства…» Собеседники в один голос призывают Цинцинната покаяться. В чем? В сознании творца, которому необязательно писать или рисовать, чтобы оставаться творцом. Достаточно быть и молчать.

«Неужели никто не спасет?» — вопрошает в предчувствии близкого конца Цинциннат. Только сам себя, больше никто: «Казалось, что вот-вот, в своем передвижении по ограниченному пространству кое-как выдуманной камеры, Цинциннат так ступит, что естественно и без усилия проскользнет за кулису воздуха, в какую-то воздушную световую цель, — и уйдет туда с той же непринужденной гладкостью, с какой передвигается по всем предметам и вдруг уходит как бы за воздух, в другую глубину, бегущий отблеск поворачиваемого зеркала».

Навязчивый, липкий палач Пьер приносит Цинциннату альбом-фотогороскоп: в несколько банальных снимков укладывается вся жизнь Эммочки, дочери директора тюрьмы. Набоков подсказывает: в ней – этой крутящейся дурочке – просто нечему воскресать, ничего для бессмертия нет. И не будет, когда до жути обычная особа добредет до кончины. Доказательство вечной жизни от Набокова иное: бессмертно то, что искусству причастно. Лишь расширяющийся в тебе образ красоты, только ощущение необыкновенно сложной жизни, которую нельзя вписать в формулу, избавит от гильотины. И помни: орудие уничтожения повсюду!

«Сам», — это ключевое слово финала несколько раз произносит Цинциннат на пути к месту казни. Только Сам: «… И Цинциннат пошел среди пыли, и падших вещей, и трепетавших полотен, направляясь в ту сторону, где, судя по голосам, стояли существа, подобные ему». Так обретают свою Голгофу, так покидают ее творцы, не причастные к житейской пыли.

Набоков владеет искусством освобождения. Он уверен, что освобождение – в искусстве. Набоков – мудрец и праведник? Думаю, что гений и сноб. Эстет, знающий о том, что истинная революция происходит в тексте.

ЦИТАТЫ:

  • Кто-нибудь когда-нибудь прочтет и станет весь как первое утро в незнакомой стране.
  • Меня у меня не отнимет никто.
  • Мне совестно, душа опозорилась, — это ведь не должно бы, не должно бы было быть, было бы быть, — только на коре русского языка могло вырасти это грибное губье сослагательного.
  • Аккуратность украшает жизнь одинокого человека, который этим доказывает самому себе, что у него есть гнездышко, которое он заслужил, свил, наполнил своим теплом.
  • Смертный приговор возмещается точным знанием смертного часа. Роскошь большая, но заслуженная.
  • Что есть воспоминание, как не душа впечатления?
  • Он есть, мой сонный мир, его не может не быть, ибо должен же существовать образец, если существует корявая копия.
  • Я-то сам так отчетливо представляю себе все это, но вы — не я, вот в чем непоправимое несчастье.