Фридрих Ницше не видел себя в истории литературы и философии. Там, где Христос, Будда и другие учителя спасения, хотел быть он. Человек должен отделаться от «слишком человеческого» – веры в потусторонние миры. Мерилом совершенства следует считать готовность вернуться снова и снова, радостно пережить случившееся с тобой – пережить не Там, а Здесь. Тот, кто познает такое счастье и сумеет благословить волю к власти над тоской, тот получит право больше не называться человеком.
Одни считают Ницше врагом всех правильных людей. Другие видят в нем страдающего борца с лицемерием. Прежде всего, Ницше был филологом. В двадцать четыре года возглавил кафедру древнегреческой словесности в университете Базеля. Но когда филолог стремится стать философом, ему трудно удержаться в границах классической карьеры. Ницше всегда шел к тому, чтобы порвать ограниченность собственной судьбы. Спешит в армию, участвует в сражениях, едва не погибая – то от болезни, то от полученных травм. Бросает науку – сначала в особом стиле, создавая религиозно-философскую проповедь о рождении греческой трагедии, потом в реальности, не в состоянии сочетать преподавательскую деятельность с постоянными головными болями, с ухудшением состояния, которое, в конце концов, привело к прогрессирующему параличу.
Отбросил веру в Шопенгауэра и Вагнера, надежду на семейное счастье, которое связывал с Лу фон Саломэ, дочерью русского генерала, прекрасной сильным интеллектом. Она оценила в Ницше гения, но отнюдь не гения супружества. Оставил Базель, начались многолетние скитания. Ушел от ненавистного ему западноевропейского христианства, в котором видел победившее лицемерие, стал ощущать себя пророком антирелигиозного миропонимания, сокрушающего любое завтра и там. Необходимы сейчас и здесь. Впрочем, расстался и с этим приобретением, растворившись в безумии. Оно охватило последние одиннадцать лет жизни.
Максимальной концентрацией духа борьбы, впечатляющим использованием поэтического ради пророческого стала поэма «Так говорил Заратустра». Событий здесь мало. Литературная форма иллюзорна, она взята для соединения биографии и слова, которое сам Ницше высоко оценивал в Евангелиях. Но за новозаветным образом Иисуса Христа – в действительности прожитая жизнь. У Заратустры нет реальности воплощения. Его слово, вмещающее мысль автора, значительно важнее сюжета поэмы.
Почему Заратустра? Ницше считал, что древнеиранский пророк с похожим именем начал историю морали, указав на бесконечную борьбу бога добра Ормузда с богом зла Ариманом. Раз Заратустра первым обратился к разделению мира по нравственным полюсам, ему и суждено завершить это противостояние.
В тридцатилетнем возрасте Заратустра отправился в горы, где десять лет наслаждался духом своим. Потом, подражая солнцу, решил «закатиться», спуститься к людям с пророческим словом. Он встречает отшельника: «Этот святой старец в своем лесу еще не слыхал о том, что Бог мертв» (перевод Ю. М. Антоновского). Он хоронит разбившегося канатного плясуна: «Клянусь честью, друг, не существует ни черта, ни преисподней. Твоя душа умрет еще скорее, чем твое тело: не бойся же ничего!» Нет больше бога, погиб и мелкий циркач. Кто жив по-настоящему? Герой земли, главный персонаж утопии Фридриха Ницше: «Я учу вас о сверхчеловеке. Человек есть нечто, что должно превзойти… Человек – это канат, натянутый между животным и сверхчеловеком, - канат над пропастью… Смотрите, я провозвестник молнии и тяжелая капля из тучи; но эта молния называется сверхчеловек…»
Заратустра сообщает о трех превращениях духа. Здесь стоит не только удивиться словам странного немца, но и подумать о себе. Сначала ты погружаешься в созданные другими миры, в мудрость веков, в законы и принципы, давящие на сознание обязательной тяжестью. Ты – верблюд, живущий под словом «должен», ибо не может человек вознестись, не изведав всемирного опыта. Но кто остановится на этой стадии, навсегда останется учеником, не знающим радости свободы. Она начинается там, где появляется лев. «Я хочу», - лозунг льва. «Священное Нет» исходит от него, и ты осознаешь, что нельзя всю жизнь трястись от страха и чужого опыта. Надо рисковать, потому что не спастись душе заученными формулами.
Следует дерзать. Однако лев – это напряженная свобода, сознательная игра мускулами, гордость под постоянным контролем ума, слишком четкий план завоеваний. Верблюд скован ученичеством и необходимостью тащить. Лев порабощен собственной силой, а также мыслью об этой обретенной мощи. Поэтому хищник должен стать ребенком: «Дитя есть невинность и забвение, новое начинание, игра, самокатящееся колесо, начальное движение, святое слово утверждения». Верблюд – повиновение. Лев – власть. Ребенок – творчество.
«Страданием и бессилием созданы все потусторонние миры, и тем коротким счастьем, которое испытывает только страдающий больше всех», - верблюд уснет под этой фразой, лев зарычит, дитя засмеется. Смех Ницше ценит больше, чем плач. Он атакует религиозное сознание. «Христос – единственный христианин!», - его фраза. Ницше слишком лев, чтобы соответствовать идеалу блаженного ребенка.
Автор «Заратустры» уверовал в одно из собственных видений – каждое мгновение нашей жизни обязательно вернется, будет пережито снова. Вернуться, чтобы умереть, уснуть? Повторить все – все в том же страдании, в его новых версиях? Ницше проповедует вечное возвращение: мы обречены рождаться опять, быть теми, кем уже были, поэтому надо вернуться радостным, чтобы «да», обращенное к жизни, распространялось на все образы будущего и уничтожало болезни, страдания, страх смерти.
Страдание, обреченное бумерангом прилетать к несчастному, вызывает у Ницше ужас. Лишь полнота мгновения имеет оправдание. Надо быть счастливым, чтобы возвращение вновь принесло счастье. Надо пройти мимо тех, кто славит страдание как средство обретения вечного блаженства, уничтожая единственное настоящее ради абстрактного будущего. Страдающий борец со страданием – это Ницше. «Будь радостен и счастлив!», - кричит он, корчась от боли. Славя исчезновение не меньше праздника жизни: «И каждый желающий славы должен уметь вовремя проститься с почестью и знать трудное искусство – уйти вовремя».
Во всем – активность, нацеленная на победу воля. В том числе – в отношениях с женщиной. «Достойным казался мне этот человек, созревшим для смысла земли; но, когда я увидел его жену, земля показалась мне домом для умалишенных. Да, я хотел бы, чтобы земля дрожала в судорогах, когда святой сочетается с гусыней. Один вышел, как герой, искать истины, в конце концов, добыл он себе маленькую напряженную ложь. Своим браком называет он это…», - вещает Заратустра.
Любовь в поэме – не обязанность и закон, не долгий выбор и грамотный расчет, а забвение себя ради того, кто рядом, кто так же хочет потеряться, заблудиться в мире чистых сущностей. В женщине мужчина видит пучину – чтобы утонуть, исчезнуть, прорваться в мир без времени, чтобы отдохнуть от своей мужской индивидуальности, от того груза, который неразрывно связан с мужской ролью. Ницше рад, когда мужчина-лев в самозабвенной любви превращается в ребенка, и это дитя путает мать и жену, постигая в смешении женского присутствия возможность отмены всемирного приговора – на одиночество, на мрак неслиянности, на смерть, окончательно истребляющую любовь.
Нет обещания вечной любви для мужчины и женщины, нет никакого неба, что могло бы приютить навсегда тех, кто любит и любим. Небо творится в конкретности мгновения. «Плохих супругов находил я всегда самыми мстительными: они мстят целому миру за то, что уже не могут идти каждый отдельно», - чеканит Заратустра. Он предлагает идти одному – без супруга, ближнего, Бога.
Еще слова об отношениях женского и мужского: «Мужчина для женщины средство; целью всегда бывает ребенок. Но что же женщина для мужчины? Двух вещей хочет настоящий мужчина: опасности и игры. Поэтому хочет он женщины как самой опасной игрушки. Мужчина должен быть воспитан для войны, а женщина – для отдохновения воина; все остальное – глупость… Счастье мужчины называется: я хочу. Счастье женщины называется: он хочет… Ты идешь к женщинам? Не забудь плетку!»
Поэма «Так говорил Заратустра» - единство четырех книг. Значительно чаще вспоминают первую, мы – не исключение. Хотя бы несколько примеров из других частей. «Правдивым называю я того, кто идет в пустыни, где нет богов, и разбивает свое сердце, готовое поклониться», - это из второй книги. Из третьей – благословение холода: «Кого я люблю, того люблю я больше зимою, чем летом; лучше и смелее смеюсь я над моими врагами, с тех пор как зима сидит у меня в доме». «Не всякий, как Заратустра, пьет от рождения одну только воду. Вода не годится для уставших и поблекших: нам подобает вино – только оно дает внезапное выздоровление и импровизированное здоровье!», - цитата из четвертой книги.
«Я знаю свой жребий. Когда-нибудь с моим именем будет связываться воспоминание о чем-то чудовищном – о кризисе, какого никогда не было на земле, о самой глубокой коллизии совести, о решении, предпринятом против всего, во что до сих пор верили, чего требовали, что считали священным. Я не человек, я динамит…», - всматривался в судьбу Ницше. «И в неизведанной земле увидим Ницше на коне. И он обнимет нас, любя. Простой как ты. Простой как я», - пела группа «Агата Кристи». Вроде все наоборот. «Динамит» далек от простоты и светлых чувств. Однако многие почитатели безумного Фридриха признают в песне братьев Самойловых вполне возможную правду.
Конкретные ницшеанцы – те, кто превращает «Заратустру» в догму – часто грубы и примитивны. Философствующие гопники – скудная история, сага о верблюдах, приснившихся себе львами. Больше других берет от Ницше читатель, который слышит призыв не останавливаться, не уставать расти, не спать, спорить с мыслью о том, что все уже состоялось, все завершено. Такой Ницше, Ницше-стиль нам нужен. Человек не должен выгореть преждевременно, до своего последнего костра.
