Кубанские Новости
Культура

Путь наших бабушек

У Данте есть Беатриче, у Петрарки – Лаура, у Пастернака – Лара. Булгаков возносит Маргариту, Шекспир прославляет Джульетту. У Солженицына есть Матрёна Васильевна - 60-летняя старушка, живущая и принимающая смерть в русской деревне середины XX века. Нет у нее ни молодости, ни внешней красоты, ни романтического возлюбленного или истории всесокрушающей любви. Отсутствует яркая одежда, редко бывает хорошая еда. Дом стоит с мышами и тараканами, даже кошка с дефектом – колченогая. Говорит без помощи искрометного интеллекта, вместо интеллекта у Матрёны крестьянская интуиция и народная праведность. Вместо любовного сюжета у Матрёны пребывание в настоящем, спокойное движение по бедной счастьем жизни, которая, согласно Солженицыну, не бывает простой.

У Солженицына есть масштабные произведения: «Архипелаг ГУЛАГ» и «Красное колесо» - страшные по объему страниц и мыслей проекты, призванные ответить на роковые вопросы ушедшего столетия. У него всегда было много врагов – и при жизни, и после смерти. Сначала не любили сталинисты, чуть позже – официально советские люди, от которых требовалось обличать предателя, променявшего Родину и систему на мнимую западную свободу. Потом, когда Солженицына стали канонизировать в чине национального заступника и пророка, ненавистью к нему отметились либералы и демократы. На рубеже тысячелетий автор «ГУЛАГа» и статьи «Как нам обустроить Россию?» попал под осуждение патриотов, получил обвинение в развале Советского Союза.

Эстеты говорят, что Александр Солженицын средний писатель: психологизм простоват, красота речи отсутствует, публицистики много. Политики разных флангов рвут на части, словно и не было никогда более виноватых в тяжелых шагах русской истории. Лет тридцать назад казалось, что слава Солженицына затмит Толстого и Достоевского. Сейчас иная тревога: из большого мастера словесности, который не мог прожить без ошибок хотя бы потому, что пытался соединить в едином жесте литературу, философию истории, религию и политическую борьбу, стремятся сделать тренажер для наших негативных действий, высокомерного осуждения ближних и дальних. Для либералов – вредный националист, погрязший в квасной гордыне. Для защитников Русской идеи – отступник, соблазненный демократией.

«Матрёнин двор» - настоящая литература. Солженицын не просто создает один из самых впечатляющих портретов русской женщины, сильной в бедности своей, но и начинает историю «деревенской прозы» - пожалуй, самого заметного явления нашей словесности второй половины XX века.

Для понимания этого рассказа надо прояснить значение четырех фигур. Во-первых, рассказчик – мужчина между молодостью и зрелостью, возвращающийся из лагеря, где отбывал срок по политической статье, и стремящийся затеряться в сельских просторах России. И потому, что проживание в столицах запрещено. И потому, что тянет к тишине, простоте существования. Страх перед бедностью и отсутствием городских огней полностью отсутствует. Присутствует другое – желание пребывать в тех углах Родины, где идеология не звучит слишком громко, а число контролеров за мировоззренческой чистотой все-таки ограничено.

50-е годы, от Москвы почти двести километров, учитель в деревенской школе. Нет у Игнатича никаких заметных желаний. Женщины или коллеги по работе, ученики и предчувствие большой жизни как-то не беспокоят рассказчика. Он – в смирении. Не просто в напряженном ожидании, а в согласии с тем, что свобода может обойтись без бурных сюжетов: «Но я уже видел, что жребий мой был — поселиться в этой темноватой избе с тусклым зеркалом, в которое совсем нельзя было смотреться, с двумя яркими рублевыми плакатами о книжной торговле и об урожае, повешенными на стене для красоты. Здесь было мне тем хорошо, что по бедности Матрена не держала радио, а по одиночеству не с кем было ей разговаривать». Ключевое движение рассказчика – в Россию, со спокойным стремлением узнать ее центр и приобщиться к нему.

Вторая фигура – Фаддей Миронович, «черный старик», обыкновенный дьявол мироздания по Солженицыну. Когда-то был женихом Матрёны, любил и был любим. Пропал на фронтах Первой мировой, а когда вернулся из плена, обнаружил страшное: вроде бы навсегда избранная Матрёна не дождалась. Не в страстях дело и не в обмане, а все говорило о том, что погиб Фаддей, но жив его брат Ефим. Ведь в ту же семью, вышла за него – без любви, возможно, что и от горя. И вернувшийся Фаддей, которому любое смирение – нож в сердце, убивать брата и Матрёну ее стал, а поражение свое, беду большую так прочно вмонтировал в характер, что мир стал для него полем для эгоизма, стяжательства и злобы.

Демонизм Фаддея (по мысли автора) – его тяжкая зависимость от «мира сего». Если под этим образом, восходящим к Новому Завету, понимать совокупность вполне понятных страстей, притягивающих к земле, к телу, к удовольствиям от подлежащей накоплению и учету материи. Пронюхав, что Матрена решила завещать горницу именно его семье, Фаддей торопит смерть некогда желанной женщины, становится организатором прижизненного крушения дома, быстрого перевоза горницы на новое место. Быстро не получилось, экономия средств и сил при транспортировке обернулась катастрофой. Застряли на железнодорожном переезде, не услышали приближающийся поезд. Матрёна и сын Фаддея мертвы.

Так крепко стоит Фаддей на ногах, что качается и рушится под ним земля. Одержимость вещью, бытовой сатанизм – как поклонение тленной вещи – находит в этом герое Солженицын. Ключевое движение Фаддея – в другую сторону от души и бессмертия, к безрадостному обожествлению самого себя как удачливого собственника.

Фигура третья – Матрёна. В ее незаметности, ординарности и даже серийности Солженицын находит тот верный путь, на котором не специальную личность выращиваешь, а в простоте существования служишь тем началам, которые мир держат. Словно и нет ее – для самой себя. Работать бесплатно на благо соседей и знакомых? Да. Отдать необходимое дальним родственникам? Конечно. Оказаться под властью грусти? «Лоб ее недолго оставался омраченным. Я заметил: у нее было верное средство вернуть себе доброе расположение духа — работа».

Православная, по-настоящему церковная женщина? «Не сказать, однако, чтобы Матрена верила как-то истово. Даже скорей была она язычница, брали в ней верх суеверия... Сколько жил я у нее — никогда не видал ее молящейся, ни чтоб она хоть раз перекрестилась. А дело всякое начинала «с Богом!» и мне всякий раз «с Богом!» говорила, когда я шел в школу. Может быть, она и молилась, но не показно, стесняясь меня или боясь меня притеснить. Был святой угол в чистой избе, и икона Николая Угодника в кухоньке. Забудни стояли они темные, а во время всенощной и с утра по праздникам зажигала Матрена лампадку. Только грехов у нее было меньше, чем у ее колченогой кошки. Та — мышей душила…»

Поросенка держала? Нет. Новые вещи покупала? Нет. Дом держала в абсолютной чистоте? Нет. Хотя бы радио в хате присутствует? Нет. Подняла многих детей? Увы, нет. У Матрёны с Ефимом родились шестеро, и все во младенчестве скончались. Хоть какое-то семейное счастье? Муж не ценил, гулял. Пропал на войне. Матрёна о новом замужестве не помышляла. Ключевое движение Матрёны – отсутствие лихорадочного движения, отсутствие претензий к миру, пребывание в настоящем.

В единстве этих многочисленных «нет» автор находит важное «да». Автор и есть четвертая фигура «Матрёнина двора». Солженицын так обращается с образом скромной деревенской женщины, за спиной которой открываются миллионы похожих на нее обыденных мучениц, что рассказ перестает быть эпизодом тоскливой повседневности и превращается в житие – конечно, не церковное, светское, располагающееся на границе литературы и особого мессианства, которому Солженицын честно служил. Его ключевое движение – нравственное слово, назидание в границах литературы.

О чем бы ни писал Солженицын, он продолжает ощущать себя на линии фронта, когда добро и зло сходятся в смертельном поединке. И если ты застывший в стяжании Фаддей, будет слово осуждения. Если ты незаметная, стареющая в неудачах чистая Матрёна, обязательно прозвучит слово возвышенное, отмечающую героиню знаком совершенства. При этом христианство, коммунизм и другие идеологии здесь мало интересуют писателя. Он хочет быть ближе к Толстому, чем Достоевскому. Солженицын назвал рассказ «Не стоит село без праведника». Название «Матрёнин двор» придумано редакцией «Нового Мира», во избежание цензурных сложностей.

За Матрёной – много интересного: сельского и городского, совершенно деревенского и даже интеллигентского. Матрёны были везде, они – наши бабушки, прабабушки, для кого – пра-пра-пра… Рожденные на рубеже столетий или в первые десятилетия XX века, они с покорностью и силой русской женщины взяли на себя все грузы столетия, выдержали то, что невозможно выдержать…

Впрочем, слишком пафосно. Матрёна, которая есть почти в каждой семье, проще и одновременно разнообразнее. Ничего не требует для себя, растворяется в проблемах ближних и ненавязчиво держит быт в руках. Стирает, готовит, чистит, выводит тараканов, делает ремонт… Сидит с внуками, жертвует просмотром телесериалов ради постоянной суеты, которую не обойти стороной. Со стороны кажется блаженной. Отпуск проводит в очередных заботах, пенсию отдает на семейные нужды. О бессмертии и правильной вере мало заботится, патриотических бесед не ведет, ведь кто-то должен взять на себя тяжкий крест безразмерного, постоянно расширяющегося быта. Кто-то ведь должен принимать его без ропота.

…Снова пафосно. Что ж, Александр Солженицын к этому состоянию располагает. С одной стороны, Матрёна для молодых людей нашего времени древнее героев «Илиады». С другой стороны, в ее литературном явлении – путь наших бабушек, судьба русских женщин, хранящих мир во время любого идеологического взрыва.