Кубань большая, просторная, на востоке удаляется к тихому Дону, на юге спускается к кавказским горам, а боками касается морей Черного и Азовского. Когда кто-то в дальних холодных краях великой России обозревает карту, то потихоньку завидует согражданам, которые живут поблизости от Крыма, песчаной Анапы, издавна славного Сочи, всего несколько часов томится в пути к Минеральным Водам. Кое-кто на Кубань переселяется, порою трудно привыкает, на первых порах бурчит, сердито сравнивает «географические народные натуры», некоторые даже возвращаются назад, но большинство оседает, радуется теплым зимам, раннему вызреванию овощей, долгой рыжей осени и доступному «бархатному сезону» в Геленджике, Кабардинке и в той же Анапе.
Урожденные кубанцы мало рассуждают о доставшихся привилегиях, просто живут и живут. Разве что когда уедут навечно в Москву или куда подальше, с тоскою смакуют свои южные дни и годы. Кто-то жалеет, горюет. Но не все. Некоторым московская теснота, обилие знаменитостей и важных персон, музеи и Новодевичье кладбище, аэропорт Шереметьево и прочие столичные редкости дают почти сказочные, даже высокомерные ощущения «чего-то этакого» (вроде само проживание в столице похоже на повышение по службе), что не украшает повседневный быт в «черноморской глуши», где трамваи ходят медленно, а в театрах нет киношных звезд.
Правда многолика, но сейчас хочется говорить прежде всего о благодарном пристрастии к углу обетованному, нагретому, уже ничем не заменимому.
У каждого жителя Кубани свои минуты, часы, дни, месяцы, годы личного царствия в каком-то местечке, городке, в станице, в каком-то доме, на даче ли, в гостинице, у какой-то речки, кургана, лесной опушки, на морском берегу, на одинокой безлюдной дороге, в администрации или на заводе и проч. того душевно-простого или высокого царствия личного бытия, которое не забывается, мерцает, то щемит, то печалит, порою определяет всю судьбу, то есть остается с тобой в твоей биографии.
И все это мы тихо храним в себе, а то и никому не рассказываем.
Но иными вещими признаниями полезно осведомлять общество. Многое неплохо бы запечатывать в летописи своей семьи.
Каждый кубанец мог бы почаще вспоминать вслух или с пером в руке, за что же он так любит казачью сторонку и какими его чувствами сопровождаются знаменательные и круглые юбилеи.
… Я прожил на Кубани 60 лет. К одному из ранних своих юбилеев я написал справочку: «Приехал я в Краснодар 20-летним, в 1956 году. Я попал в такой тихий ласковый город, где душа моя с молодости не была растрепана ни суетой, ни гулом машин, ни бешеным ритмом, ни огромными расстояниями (как в моем Новосибирске). Я окреп и созрел в тишине и ласковости юга…»
Эту ласковость и солнечность я, пассажир дальнего следования, почувствовал сразу же на станции Кавказская, когда ждал пересадки. Глухие еще были времена: 18 часов надо было ждать поезда до Краснодара. Так основался с первого же дня мой первый заветный угол на Кубани: станция Кавказская на краешке города Кропоткина. Я не терялся и в ближайшем книжном магазинчике подписался на первое собрание сочинений Михаила Шолохова, хитро указав выдуманный адрес в Краснодаре. (Да, простое было времечко.)
Народ ждал от Шолохова второй книги «Поднятой целины», и ее обещали напечатать в собрании сочинений. Вот так раньше любили писателей, ждали от них чего-то чудесного, родного. Война-то недавно кончилась, жили терпеливо и с надеждой: не только хозяйкам клеенок на столы и ведер не хватало, но и любителям чтения свежих книг.
В Кропоткин я потом буду приезжать в Пушкинский клуб при средней школе. А чуть в стороне заинтригует меня много позже станица Кавказская славой и трагедией своей истории: в журнале «Родная Кубань» я буду публиковать воспоминания казака Федора Елисеева. Кто бы это сказал мне в тот сиротливый день пересадки на станции, что случится в будущем такое: я, сибиряк, буду сострадать тому, что прочитал о казаках-линейцах, буду так много знать, где кто был и проезжал, воевал и какие песни пелись, и где за горизонтом проезжал вдоль высокого берега реки Кубани молодой Пушкин, – не поверил бы ни за что!
Станицы, еще на всех улицах с белыми дедовскими хатками, с вольными курами и индюками за оградами с зеленой травой, с тяжелыми от плодов садами, безлюдными дешевыми столовыми и чайными, с простенькими, какими-то домашними клубами и зернистым небом в полуночи казались раем, хотя тянуть лямку судьбы было всем еще тяжеловато. Студентов на месяц вывозили в колхозы на сбор урожая, и сколько в том было радости: свежий воздух, вкусное молоко и пышный хлеб, борщ, мясо с картошкой, вечерами – концерты на полевых станах.
В первый же день моего обитания в Краснодаре в общежитии на улице Орджоникидзе (Базарной) обозначился в моем сознании Ейск. Хороший городок у моря тотчас полюбился мне потому, что веселая четверка спортсменов приехала поступать в институт оттуда и поселилась со мной в одной просторной комнате, где мы и будем жить первые два года. Не основателем князем Воронцовым, не приставшим когда-то к Ейской косе с обозом запорожцев Захарием Чепигой, не народными артистами Бондарчуком и Мордюковой хвастались ребята. Нет, ничего подобного не слышал я от них, но байки про богатыря Ивана Поддубного завлекли меня, как в омут.
Ейск! Такой скромный, чуть ли не застенчивый город на северной точке Кубани, сохранивший во всех углах купеческий облик, притянувший меня через четыре года на романтическое начало взрослой жизни. Лишь много позднее узнаю я его историю, засветятся мне казачьи фамилии. Яков Кухаренко, например.
Там же впервые вытянется для меня вдали по берегу Азовского моря… Пересыпь. Я запомню это местечко из-за одного откровения: московский ученый каким-то образом определил (или вычитал в старых трудах), что на пересыпской дуге самый благотворный микроклимат. Все загадочно влекло меня в сторону Темрюка, Пересыпи, Сенной, Тамани и к косе Чушке. Я только теперь очнулся и благодарю Бога: какое счастье мне было даровано ни за что!
В заветных своих благодатных тайнах мы почему-то застенчивы, скрытны, редко признаемся вслух, как уютно и прикровенно жительствовать нам в казачьем краю. А уж письменных благодарностей от нас не дождешься и вовсе. Но каждый мог бы припомнить за многие годы, как возвращался он откуда-то издалека (пусть даже из Москвы) и что червячком точило его душу уже в Ростове-на-Дону во время стоянки. Скоро, скоро выделится навстречу знакомое кудрявое пространство с высокими тополями!
За станцией Кущевской нетерпеливей начнешь выглядывать воображением тех, кто тебя встретит на вокзале или у порога; уже зовут к себе позабытые на время имена, домашние и служебные вериги. «Где это мы стоим?» – спросит кто-то, вытягиваясь к широкому окну. Ах, это Каневская, такая чего-то притихшая, даже тоскующая. Где тут зацепилась на мгновение твоя жизнь, что ты тут делал…
Выступал или праздновал какое-то событие за столом, расспрашивал знатную доярку или председателя колхоза? На то, чтобы вздрогнуть и в мгновение охватить все пережитое, дается минутка, поезд нежно отплывает и прощается с перроном и ближними улицами и разгоняется к станице Брюховецкой. Но память не обрывается, и думаешь о том, что слышал от станичников или читал в книгах об окрестностях, где протекает речка Челбас. Невозможно не пожалеть, что в Каневской даже краеведы упустили возможность потеребить старожилов вопросами о приметном черкесе-казаке Иване Петровиче Бурносе, который родился на три года раньше… Пушкина и был еще в добром здравии в…
1911 году, вызывался в Екатеринодар в числе певчих на празднование 100-летия хоров. Ну и казака Максима Недбаевского не забудешь. Его великие воспоминания, писанные в изгнании в Сербии, печатались у нас в журнале «Родная Кубань» А под Тимашевской померцает тень поэта Ивана Вараввы. Где-то вон там за монастырем целый день провели мы у речки с читателями, хвастались стихами и прозой, пели казачьи песни и выпытывали местные истории. Не очень-то и дружил с поэтом, но почему-то все чаще в кругу писателей не хватает мне его шутливых импровизаций.
Ты затаенно живешь своим, а степь отчужденно тянется зелеными полосами, узкими и густыми садами, скоро явится южная столица с новым стадионом – «колизеем» Галицкого, супермаркетами чужих неведомых олигархов, пустыми супермагазинами. Дорога всегда пробуждает нечаянное любопытство и мимолетную жадность к впечатлениям.
В какой стороне станица Чепигинская? Надо бы помолиться в оживающей Лебяжьей пустыни поблизости, подарить настоятелю снимки 70-х годов, (заброшенные углы, гурьба колхозниц с печальными воспоминаниями о последних монахах и белых лебедях), попить бы водички из монашеского колодца бывшего Марии-Магдалинского монастыря, еще раз взойти на холм у пропавшего хутора Наказного атамана Кухаренко, проведать бы первого создателя музея Федора Щербины в станице Новодеревянковской, выступить в Варениковской в школьном музее и помянуть усадьбу графа Сумарокова-Эльстона (в шести верстах), перебраться в Анапу с ее Высоким берегом, затем мимо Старотитаровской и Ахтанизовского лимана, омывающего гору Бориса и Глеба, к античной Фанагории и… в Тмутаракань (Тамань), где печально молчит мраморный ангел над могилой матушки моей. Когда размечтаешься под стук колес о том, где тебе насущнее, полезнее утешить душу, облагородить свое бытие знанием и смыслом, то легко потребуешь от самого себя поберечься ради долгой жизни. Своей красотой и теплом Кубань благословляет на такую мечтательность.
Между тем дом все ближе. Сейчас город Краснодар удивит тем, что без тебя ничто в нем не изменилось. Троллейбус № 4 ждет. Улица Мира по-прежнему вытягивается к улице Красной. Старая аптека открыта допоздна. Часы на башенке показывают неверное время. Вечер после дождя. Уже хочется просмотреть местные газеты. Они полны общественного счастья. Но у тебя-то счастье родное, личное: ты снова в своих стенах.
Никто не «проплыл» по реке Кубани от истока до устья, мимо ее берегов с жилищами и приметами прошлого. Нет такой великой волшебной дотошно-исторической краеведческой и очень жизненной книги. И грустной. Река Кубань изменилась.
– Поехали как-то в Лабинский район, к горам, – рассказывал пожилой казак. – Изредка переезжали по мосту через Кубань. Ее теперь как-то нигде не чувствуешь. Пароходы по ней не плавают, а что за река без пароходства? А было же счастье – плавали пароходы от устья (у Азовского моря) до станицы Тифлисской, а то и до станицы Темижбекской. По реке Лабе – до станицы Тенгинской. Этого уже никто не помнит. Умерли все казаки, которые тосковали по первобытным временам. Народ встречал пароходы с трезвоном и молебствием. А в Екатеринодаре даже палили из пушки. Понять это сегодняшним жителям?
В 1992 году в Тамани казачество отмечало 200-летие высадки запорожцев. И кто-то постарался – мы из Темрюка плыли на катере гурьбой до Славянска. Вот было чудо! Пели песни, кричали, горилку пили. Больше такого не позволялось. В городе мы реки не чувствуем. «Так проходит слава земная, – повторял казак в одном романе».
Еще есть малые речки, петлистые, присмиревшие, вроде даже всеми забытые. И тоже толком не описанные.
Перед землей кубанской в долгу и вся наша пишущая братия. Не зря в письме в журнал «Родная Кубань» взывал как-то тоскующий читатель из Кавказского района. Напомню лишь несколько строк: «Порою хочется прокричать во весь голос: да оглянитесь же вокруг, творцы, порадуйтесь и погорюйте, воспарите душой и почувствуйте длинную дорогу русской жизни, ступите на тропы казачьи, прислушайтесь к шепоту и громким голосам, к слезам матерей, вдов, к шуму листьев под ветром, шелесту степных трав, к тишине воды в речках Кирпили, Понура, Кочеты, Бейсуг, Челбасы, Албаши и все воспойте с родством и молитвой. Сама земля давно ждет сокровенного поклона и талантливой благодарности».
