Кубанские Новости
Общество

Анзор Хубутия: «Это нетактично — лечиться там, где ты директор»

Попасть в Склиф считается большим везением. Не в том, разумеется, смысле, что ты угодил на больничную койку, упаси бог от этого.

Речь о другом: принято думать, что лучше попасть в Склиф, нежели в обычную городскую больницу. Почему сложилось такое мнение?

«Ну, наверное, потому, что у нас многопрофильная клиника, все виды экстренной помощи. А еще потому, что мы принимаем круглосуточно. Вот к нам и везут чаще всего», — говорит Анзор Хубутия, директор НИИ скорой помощи им. Н. В. Склифосовского.

Ему могут позвонить домой посреди ночи и попросить приехать. И он приезжает. «У меня жизнь такая, — говорит он. — Я всегда на телефоне».

— Вы сами оперируете?

— Да, конечно.

— В каких-то экстренных случаях или постоянно?

— Я провожу плановые операции на сердце. Сделал и первую в истории этого института пересадку сердца. У нас теперь, кстати, делают и пересадку других органов — печени, почки, поджелудочной железы.

— Это тоже плановая работа?

— Трансплантация органов не может быть плановой. Когда донор появится, тогда и оперируешь.

— Как это происходит? Вам звонят и сообщают, что появился донор?

— Необязательно. У нас здесь тоже доноры появляются, потому что мы — Склиф. Сюда привозят иногда с очень тяжелыми мозговыми травмами. Бывает, у человека нет уже ни рефлексов, ни активности головного мозга. И тогда люди разных специальностей, включая нейрофизиолога, судебно-медицинского эксперта, нейрохирурга — четыре-пять человек, которые не зависят друг от друга и не имеют никакого отношения к тому лечебному учреждению, куда они приезжают, — тогда они собираются вместе и оценивают мозг потенциального донора.

— Критерием, что человека больше нет, является смерть мозга?

— Да, если наступила смерть мозга, значит, нет личности, нет человека. Вот тогда нас допускают к работе.

— А с родственниками потенциального донора вы обязаны связаться?

— Если они имеются и доступны для связи, то да. Но, бывает, кого-то привозят с улицы, и при нем нет никаких документов. Тогда приходится принимать решение самостоятельно. Но обычно пытаемся договориться с родственниками.

— И они, конечно, возражают?

— Как правило, да. Просто приезжают и забирают труп. Наше общество пока не готово к посмертному донорству. А вот в Европе, Америке это принято. Потому что культуру такого донорства там прививает государство. Там по телевизору показывают: вот человек на смертном одре лежал, вот ему пересадили печень или почку, вот он работает, вот его жена, вот его дети. Известна история: в Америке пересадили сердце погибшего мальчика другому мальчику, и мать погибшего по сей день ходит и прикладывает ухо к сердцу реципиента, говорит: «Вот здесь бьется сердце моего сына, оно еще живое». Таких примеров много — когда родители донора ищут реципиента и хотят с ним поговорить. И об этом пишут газеты, это показывают по телевизору. А у нас какой канал ни включи — только о том, как убивают.

— Но ведь иной раз трансплантология становится криминальным бизнесом. Известны случаи торговли человеческими органами. Вы не боитесь навлечь на себя подозрения?

— Такие подозрения редко бывают обоснованными, особенно если речь идет о серьезном медицинском учреждении. Лет десять назад на одну московскую больницу ни с того ни с сего наехала прокуратура, а по ее вызову примчался ОМОН: вы здесь готовите убийство человека! Оказывается, в тот день там появился донор, и вот какая-то медсестра, не исключено, что заранее подкупленная, сообщила об этом в прокуратуру.

— Донор действительно не имел шансов выжить?

— Никаких. Это был человек с тяжелой черепно-мозговой травмой. Энцефалограмма — ноль, кардиограмма — ноль. И вот налетели омоновцы, схватили врачей, медсестер, поставили их лицом к стене… Пока продолжалась вся эта вакханалия, у человека произошла полная остановка сердца. А если сердце остановилось, это уже биологическая смерть, при таком сердце нельзя брать органы для пересадки. Потом вскрытие показало, что в головном мозге было 500 граммов сгустков крови. То есть уже не было личности, не было человека. И четыре года шла тяжба. Четыре года этих несчастных женщин-реаниматологов держали под страхом, грозили посадить в тюрьму за подготовку к убийству. Прокуратура долго не отступала — защищала честь мундира. И только президиум Верховного суда прекратил это дело за осутствием состава преступления. Вот бывают и такие ситуации, связанные с трансплантологией и донорством. Для врачей трансплантология — экстренная, решения приходится принимать моментально. А для реципиента она — плановая. Реципиент ждет. У нас много реципиентов (особенно с циррозом печени), которые курс лечения дома проходят. И ждут. Мы их привозим к себе, только когда донор появляется. Нет доноров — нет трансплантологии.

— Почему, случись что, привозят именно к вам?

— Никакой закономерности в этом нет. Ну привезли и привезли.

— А могли и в другую больницу?

— Могли и в другую. Правда, из других больниц, бывает, потом перевозят к нам, если очень тяжелый случай. Все же у нас в институте сконцентрированы люди всех профессий, которые нужны для оказания экстренной помощи. Есть больницы, где только абдоминальная хирургия, но нет торакальной хирургии, нет кардиологии. Иногда в городскую больницу привозят больного с болью в животе, начинают обследовать — выясняется, что у него инфаркт. А в этой больнице нет кардиологического отделения. Что делать? Давай в Склиф! Или, наоборот, привозят человека с болью где-то в грудной клетке, а у него прободная язва. Думали, что инфаркт, привезли в кардиологию, где с животом разобраться никто не может. Или с травмами куда-то привезли, а там желудочное кровотечение. Тогда звонят нам и привозят к нам.

— Врачи «скорой помощи» сами принимают решение, куда везти больного?

— Сами. Только сначала со своей диспетчерской связываются и говорят: везем в Склиф.

— С вами это решение никто не согласовывает?

— С нами — нет. Нам привезли — мы принимаем. И не имеет значения, из какой страны этот больной, кто он по национальности, есть ли у него регистрация в Москве. Нам это все равно. Если он нуждается в экстренной помощи, мы ему эту помощь оказываем.

— Это бесплатная помощь?

— Абсолютно бесплатная.

— А плановые операции?

— Они тоже бесплатны. То есть их оплачивает бюджет Москвы. Пересадка печени стоит 300 — 350 тысяч долларов. Пересадка сердца — примерно столько же. Разве обычный человек осилит такую сумму?

— К вам обращаются представители криминальных группировок с просьбами повнимательней отнестись к какому-нибудь пациенту? Ну, скажем, поместить его в отдельную палату, обеспечить хороший уход?

— Да бог их знает, криминальные они или некриминальные. Говорят: родственники. Для нас не имеет значения социальный статус больного. Даже если он бандит, мы обязаны его лечить. А там пусть с ним разбираются правоохранительные органы. Иногда криминальные люди свою охрану выставляют у палаты, где лежит их товарищ.

— Вы не препятствуете этому?

— Как препятствовать? Ведь убьют человека. Человек боится за свою жизнь. Ну, пусть сидит в коридоре охранник с автоматом. Только чтобы халат надел.

— Социальный состав пациентов в Склифе, наверное, более пестрый, чем в обычных больницах?

— Наверное, да, потому что по «скорой помощи» к нам везут отовсюду — с вокзалов, с улицы, откуда угодно. Если привозят бомжа, то перво-наперво его стригут, бреют, окунают в растворы всякие, отмывают… Хотя все тут зависит от его состояния. Как его в воду окунешь, если он уже с Богом разговаривает? Надо ему жизнь спасать, а не марафет наводить. Приходится оперировать в том виде, в каком доставлен.

— К вам попадают и всякие знаменитости, и люди высокого ранга. Они доставляют вам некие неудобства?

— Всякое бывает. Есть именитые пациенты, которые ведут себя очень спокойно, зная, какими возможностями мы располагаем. Они хотят лечиться у профессионалов. У нас лежал один замминистра. Что это большой начальник, было видно уже по свите, которая сопровождала его в палату. Потом эти люди уговаривали его переехать в «кремлевку». Но он оказался разумным человеком, сказал: «Нет, пусть меня лечат профессионалы, а особый комфорт мне не нужен».

— Он по «скорой» был доставлен?

— Да, травму получил. Но ничего, мы его быстро поставили на ноги.

— Вы долгое время работали с академиком Шумаковым. Чему вы научились у него?

— Всему. Руководить, оперировать, правильно мыслить в медицине. Он был великим хирургом и человеком.

— Сколько лет вы с ним проработали?

— Тридцать один год. Я пришел ординатором. Потом он сам меня оставил в аспирантуре. Когда я защитил кандидатскую, он дал мне тему для докторской: «Первый клинический опыт трансплантации сердца в России». Он сделал к тому времени уже более пятидесяти пересадок сердца, а я ему ассистировал, помогал. Он сказал: «Я хочу, чтобы эту диссертацию написал мой ученик». И я написал. Валерий Иванович был скуп на похвалу. Очень редко хвалил своих учеников. Поэтому надпись на книжке, которую он подарил, для меня много значит. Вот, смотрите, что он написал (показывает книгу): «Дорогому Анзору Хубутия. Человеку, на которого я всегда могу опереться в жизни и в работе».

— Вы помните своего самого тяжелого пациента?

— Помню. Я как раз работал тогда в Институте трансплантологии и искусственных органов, которым руководил Валерий Иванович. К нам поступила девушка из Краснодара. Поступила с кардиомиопатией. Это когда сердце перестает свою функцию выполнять, не может сокращаться, в итоге кровообращение нарушается и человек начинает погибать. И у нас она буквально погибала. Я помню, один журналист задал ей вопрос: «О чем вы мечтаете?» Она ответила: «Я мечтаю, когда ночью закрою глаза, утром опять увидеть солнце». И вот этой девушке мы пересадили сердце. Я тогда пошел на страшный риск. Дело в том, что при пересадке сердца реципиенту подбирают донора. И одно из условий — чтобы дефицит веса и роста не составлял более 20 процентов. Так вот, девушка весила килограммов 40, а донор-реципиент — под 90. То есть у нее аорта толщиной с палец, а у него аорта как труба. Я сказал Валерию Ивановичу, что есть донор. Но про разницу в весе и росте не сказал. Мне отчаянно хотелось помочь этой девушке. Я понимал, что она доживает последние дни своей жизни, но еще остается шанс. Оперировал Валерий Иванович. Он удалил ее сердце, ему принесли сердце донора — в растворе, уже обработанное, он увидел его и та-ак на меня посмотрел! Я думал, сейчас он меня убьет. Я говорю: «Валерий Иванович, вы же волшебник, вы — Шумаков, ну придумайте что-нибудь, для нее это последний шанс». И Валерий Иванович, можно сказать, совершил чудо. С тех пор прошло лет шесть. Эта девушка жива, она похорошела, поправилась килограммов на двадцать, вышла замуж, у нее прекрасный муж.

— По каким критериям вы подбираете медперсонал?

— Как правило, берем тех ребят, которые прошли здесь ординатуру, аспирантуру.

— Со стороны не берете?

— Со стороны стараемся не брать. Да и зачем? У нам есть свои научные, учебные подразделения.

— В чем отличие Института Склифосовского от учреждений плановой медицины?

— В плановых медучреждениях люди заранее записываются на операцию. А к нам привозят по «скорой». И кого тебе сегодня привезут — неизвестно. У наших врачей очень тяжелая работа. Тебе привозят психического, и он пытается напасть. Бывали случаи, когда такие пациенты избивали врачей. Был даже случай, когда старшая операционная сестра получила резаное ранение. Здесь у хирурга очень тяжелый хлеб.

— Это правда, что однажды вы были госпитализированы в Боткинскую больницу?

— Да, мне требовалось пройти небольшое обследование.

— Но почему вы не стали делать это в своем институте, предпочли другую клинику?

— Мне кажется, это несколько нетактично — лечиться там, где ты директор. Лучше быть рядовым пациентом.

Текст: Валерий Выжутович