В его собственности находился только операторский цех со старыми камерами, все остальное принадлежало частным лицам. Сегодня студия полностью модернизирована. Она превратилась в мощный государственный концерн.
Вообще-то не надо думать, будто успешный режиссер, получив предложение возглавить киностудию, встает перед выбором: либо снимать свое кино, либо способствовать производству чужого. Иван Пырьев в течение четырех лет руководил «Мосфильмом» и успел снять «Испытание верности». Вот и Карен Шахназаров, пребывая на посту гендиректора «Мосфильма» с 1998 года, выпустил уже пять картин. «Я ни за что не согласился бы возглавить «Мосфильм», если бы ради этого надо было бросить режиссуру», — говорит он.
— Вот как это выглядит со стороны. Режиссер Карен Шахназаров снимает свои картины на киностудии, где он же — гендиректор. Мало того, он еще и продюсер этих картин. Последнее обстоятельство особенно любопытно. Вообразим ситуацию. Продюсер Карен Шахназаров хотел бы заплатить за аренду павильона или тон-ателье как можно меньше. Гендиректор «Мосфильма» Карен Шахназаров, естественно, заинтересован в обратном. Типичный конфликт интересов. Вы чувствуете?
— Если вы имеете в виду, что я какие-то ценовые преференции сам себе предоставляю, то этого нет. Никаких ценовых преференций. А иные преференции? Ну да, наверное. Если у меня на «Мосфильме», предположим, одна хорошая камера, то я возьму ее себе на картину. Да, не буду скрывать, такие моменты бывают. Но часто это происходит даже без моего желания. Хочешь не хочешь, люди понимают… И если есть выбор, мне, естественно, дадут лучшее. Хотя на одной из картин у меня был просто прямой конфликт с «Мосфильмом».
— Конфликт режиссера Шахназарова с гендиректором Шахназаровым?
— В каком-то смысле — да.
— А что случилось?
— Мне испортили пленку. Причем брак был серьезный. Нам пришлось три дня все переснимать. Дело кончилось тем, что я ушел в лабораторию к нашим конкурентам. Для меня как для директора это было поражением. Мы мосфильмовскую лабораторию создавали с нуля, мы ее построили заново, закупили технологию… Я своим после сказал: «Ребята, я так не могу. Говорю вам как режиссер и продюсер: разберитесь, что у вас происходит». Представляете? Если самому гендиректору на «Мосфильме» испортили пленку, и он был вынужден обратиться в чужую лабораторию…
— Это жуткая антиреклама.
— Ну конечно! После этого режиссеры и продюсеры могут задуматься, стоит ли с нами иметь дело. Но, должен сказать, мы предприняли ряд важных мер, и качество нашей лаборатории резко повысилось. Когда случаются такие происшествия, я всегда говорю: «Ребята, если вы не научитесь нормально делать свое дело, то я как продюсер не буду с вами работать, и вы должны это понимать».
— А если стороннему продюсеру на «Мосфильме» доставят неприятности, вы как себя поведете?
— В таких случаях я всегда на стороне продюсера, и своих, если они напортачили, не защищаю. Считаю, что это мобилизует. «Мосфильм» сражается на рынке, и он должен предоставлять услуги высокого качества. Чтобы продюсеры понимали, что они не зря здесь тратят деньги. Я, кстати, не думаю, что они на «Мосфильме» их тратят зря. Что там ни говори, «Мосфильм» — лучшая киностудия в Европе.
— Если лучшая, то почему голливудские продюсеры предпочитают пользоваться услугами киностудий в Праге, Бухаресте, Софии?
— Потому что Прага, Бухарест, София — это не Москва. Там все дешевле. Студия ведь не может существовать в отрыве от городской инфраструктуры. К сожалению, Москва — не самое комфортное место. Сам город очень дорогой. Плюс к этому жуткие пробки на улицах, бешеные цены в ресторанах… Это все тоже учитывается. Еще и климат имеет значение. Конечно, в Болгарии или Чехии дешевле и приятнее снимать кино. Но к нам с удовольствием ездят музыку делать. Приедут вдвоем продюсер с композитором, потратят по 400 евро за гостиницу, но они получат здесь высокое качество. А вот группу сюда везти очень дорого обойдется.
— Один из ваших фильмов последнего времени — «Исчезнувшая» империя» — погружает зрителя в атмосферу самых болотных советских лет. Снято с таким тщательным вниманием к предметному миру тогдашней Москвы, что у части зрителей, чья молодость, как и ваша, пришлась на начало 70-х, наворачивается ностальгическая слеза. У вас — нет?
— У меня — нет. Я вообще не испытываю ностальгии по давним или недавним временам. Ностальгия — это когда люди хотят вернуть что-то такое, что было, да прошло.
— Ну почему обязательно — вернуть? Просто вспомнить с некоторой теплотой.
— Теплые воспоминания о 70-х годах у меня, естественно, есть. Но это в моем понимании не совсем ностальгия. Ностальгия, точнее, предмет ностальгии, — это, как мне кажется, что-то такое, о чем сожалеешь. Я — не сожалею. Я отношусь к той эпохе с уважением, даже с любовью, но не сожалею о ней. У меня нет желания ее вернуть. Другое дело, что какие-то вещи, тогда казавшиеся непонятными, теперь становятся понятней.
— Например? Что было непонятно тогда, а сейчас прояснилось?
— Например, мне стало ясно, что распад СССР начался в 70-е годы. А тогда мы даже представить себе не могли, что советская империя движется к своему закату. Между тем процесс уже шел. И когда я снимал картину, меня интересовало, как соотносятся исторические, глобальные события с повседневным существованием человека. В целом качество жизни, я считаю, тогда было выше, чем теперь. Но не это самое главное. Было ощущение бесперспективности. Оно присутствовало, накапливалось. Общество потеряло цели.
— А сейчас у общества есть цели? Есть перспектива?
— Не уверен, что есть. Но сейчас есть хотя бы предчувствие, что перспектива появится. А тогда была полная безнадега. То есть ты понимал, что пропасть тебе не дадут, без куска хлеба не оставят, но в то же время ты никуда не выпрыгнешь из этой колеи, ты обречен двигаться по ней всю жизнь.
— Но вы-то были вполне благополучны. Ваш папа в ту пору работал в аппарате ЦК КПСС, позже стал помощником Горбачева… Сын такого отца имел значительные преимущества перед своими обычными сверстниками.
— Кое-какие преимущества были, конечно. Но по нынешним временам — смехотворные. Посмотрите, какими возможностями располагают дети современных российских чиновников. Даже сравнивать нечего. Да и не в этом дело.
— Ваш режиссерский дебют — фильм «Добряки» — не был успешным. И вторую картину — «Мы из джаза» — вы запускали с желанием взять реванш за неудачу?
— Нет, у меня были более скромные задачи. Я ведь пережил довольно сложный период после «Добряков». Начал было новую картину — ее закрыли. По цензурным соображениям, между прочим. Как-то так все складывалось, что я всерьез задумался, а надо ли мне вообще оставаться в кино? Сценарий «Мы из джаза» проходил очень долго, мучительно. Потом его все-таки запустили. Эта картина на «Мосфильме» считалась третьеразрядной. Ничего особенного от нее не ждали. И у меня было единственное желание — хоть как-то ее снять. Никаких наполеоновских планов не было. Если опять ничего не получится, думал я, значит, надо уходить из кино, вот и все. Поэтому успех этой картины был для всех неожиданным. И прежде всего для меня самого.
— Вы говорите, какую-то картину вам не дали снять по цензурным соображениям. Но в советские времена была ведь не только идеологическая цензура. Была и цензура художественная. Было понятие «художественный брак».
— Конечно.
— А сейчас?
— Сейчас я не вижу этого. То есть не вижу художественной цензуры. Можно свободно снимать плохое кино.
— Уровень владения ремеслом в сегодняшнем кино вы как оцениваете?
— Он значительно ниже, чем в советское время.
— Ну вот, значит, все-таки ностальгируете?
— По тогдашнему кино — да. Оно того достойно. Я пришел на «Мосфильм» в 70-м году. Кто тогда там работал? Тарковский, Климов, Шепитько, Хуциев, Шукшин, Бондарчук, Рязанов, Гайдай, Данелия, Кончаловский… Вот вам уже десяток имен. И каких! А ведь были и режиссеры так называемого второго эшелона, тоже очень сильные: Чюлюкин, Карелов… Тут наберется еще два десятка. Много хороших мастеров было и на «Ленфильме», и на студии Горького, и на других. А это показатель уровня кино — наличие в нем достаточно большого числа сильных режиссеров. Сегодня во всем российском кино вы столько не найдете. Ну максимум десяток насчитаете.
— В каком-то своем интервью вы процитировали Сергея Герасимова: «Режиссер, как повар, должен приготовить «блюдо», которое он и сам с удовольствием будет есть». Вы можете снять фильм, который вам как зрителю был бы совершенно не интересен?
— В принципе могу. У меня для этого достаточно опыта и профессиональных навыков. При наличии определенных обстоятельств и условий — да, конечно, я возьмусь за тему, которая мне как зрителю неинтересна.
— Кино — идеологическое искусство?
— Конечно. И не надо этого стесняться. Кино не может существовать без идеи. В конце концов все наше сознание идеологично. И когда кто-то из режиссеров говорит: «Я в свой фильм не вкладываю никакую идеологию», — эта декларация тоже является идеологией. Атеизм — это тоже вера. Или форма веры.
— Российское кино, на ваш взгляд, сегодня пытается найти для себя некую идеологическую опору? В нем появляется доминирующая идея?
— Появляется.
— И какая?
— Идея наживы. Но не надо думать, что само кино породило эту идею и пытается навязать ее зрителю. Эта идея сейчас преобладает в обществе, проникает во все его поры. А кино лишь отражает происходящее.
— Вы считаете, нужны фильмы, способные оказать «правильное» влияние на общество и его духовное состояние?
— Я думаю, вообще прошло время, когда кино оказывало такое влияние. Оно прошло во всем мире, не только у нас. При колоссальном объеме мировой кинопродукции, обилии телеканалов, существовании Интернета не может появиться картина, которая перевернула бы общественное сознание. Само общество не готово к этому. Оно, на мой взгляд, все более фрагментарным становится. Поэтому и кинематограф такой. В советское время был один телеканал — центральный, в кинотеатрах не показывали иностранные фильмы, не было Интернета. Поэтому отечественное кино обладало столь мощным потенциалом воздействия, под его влиянием духовно сформировалось несколько поколений. Теперь этого нет. Причем нет и на Западе. Невозможно представить, что сегодня там вый-дет картина, по воздействию на умы сравнимая с годаровским фильмом «На последнем дыхании» или с феллиниевской «Дорогой».
— Почему российская кинопродукция не конвертируется, не имеет спроса на Западе?
— Потому что она посредственная в массе своей. Хотя иногда появляются картины, которые могли бы заинтересовать европейский прокат. Но продвижением их на западный рынок надо ведь заниматься. А некому. Посмотрите, даже французы, чья кинопродукция неизменно востребована, занимаются этим. Покупают в России кинозалы, вкладывают деньги в дубляж французских картин. Опять вынужден сказать: в советское время этому уделяли внимание.
— Была специальная организация — «Совэкспортфильм».
— Вот-вот. А теперь нет ни одной компании, которая занималась бы продвижением российского кино на мировой рынок. Посмотрите, как работают американцы. Это ведь иллюзия, будто американское кино в России рентабельно. Мы здесь, на «Мосфильме», знаем, сколько американцы тратят на дубляж, печатание копий, рекламу. Они продвигают свое кино везде, даже там, где прокат не приносит им сиюминутную коммерческую выгоду. За этим стоит целенаправленная, очень продуманная политика. И не только американцы так действуют. На фестивалях каждая страна, чей фильм представлен в конкурсе, обязательно прием устраивает. Но я не помню, чтобы российское посольство хоть как-то отреагировало на появление нашей картины на каком-то фестивале. Никогда. Даже на просмотр не приходят.
— Какой успех для вас важнее — зрительский или фестивальный? Они ведь не всегда совпадают.
— Не всегда. Хотя у меня выходили картины, имевшие успех и на фестивале, и у массовой публики. «Курьер», например. Но, приступая к съемкам, я никогда не ставлю задачу сделать фильм фестивальный или зрительский. Он должен соответствовать прежде всего моим собственным представлениям о киноискусстве. Иногда я понимаю, что вот этот эпизод, если снять его так, как мне хочется, может не понравиться зрителю. Но все равно сниму так, как считаю нужным.
— Вам трудно договариваться с самим собой?
— На каком-то этапе — да. Но если я принимаю решение, то уже не отступаю от него.
— Решение возглавить «Мосфильм» легко вам далось?
— Меня ведь правление выбирало. Из нескольких кандидатур. Но, честно говоря, не думал, что меня выберут. Если бы мне сейчас снова предложили эту должность, я бы точно не согласился. Не хотел бы снова пройти этот путь. Он трудным был. Местами даже опасным. В буквальном смысле.
— Вы сняли более полутора десятков картин. Нет ощущения накопленной усталости, желания сделать передышку?
— Пока нет. Но вообще это сложный вопрос. Мы — я имею в виду режиссеров — понимаем, что каждому из нас отпущено Богом определенное количество творческой энергии, и в какой-то момент она закончится. То есть твоя физическая жизнь может оказаться длиннее, чем творческая. Бывает, режиссер сделал одну-две картины — вот и вся его жизнь. Поймать момент, когда твоя творческая жизнь, увы, закончилась, не так-то просто. Поэтому каждый раз задаешь себе вопрос: а не случилось ли это с тобой?
Текст: ВАЛЕРИЙ ВЫЖУТОВИЧ
Краевая газета «КУБАНСКИЕ НОВОСТИ», № 104, 27.06.2014
