Их директора полны тревоги — ждут, что им вот-вот объявят критерии этой эффективности. Директор Эрмитажа Михаил Пиотровский считает, что посещаемость — критерий неправильный.
Могут ли быть общие критерии, скажем, для музея, современного искусства и музея космонавтики? По мнению Пиотровского, есть только два настоящих критерия — коллекция и репутация. А вообще, говорит директор Эрмитажа, к музею неприменимо слово «эффективность». Уместнее другое слово — «успешность».
- А что такое успешный музей? Тут ведь тоже нужны критерии. Каковы они?
- Я думаю, что успешный музей — это музей, который сохраняет свои традиции, преемственность, репутацию. Вот репутацию нужно отстаивать всегда. В нашем случае — репутацию Эрмитажа, одного из крупнейших музеев мира, который ни с кем особенно не конкурирует, кроме Лувра и Метрополитен-музея. Успех здесь определяется мнением публики, но главное — количеством значимых вещей, которые делает музей. Новые экспозиции, новые выставки, новые публикации, новые экспедиции… Мы иногда делаем вещи, которые, может, не сразу оценят, но мы должны их делать.
А себя вы считаете успешным человеком?
- Да, считаю. Когда-то давно меня спросили, чего бы я хотел добиться в жизни. Я сказал, что хотел бы стать хорошим арабистом. Я стал хорошим арабистом. И еще я сказал, что должен быть достоин памяти своего отца. Что ж, думаю, я его не подвел.
- Ваш отец возглавлял Эрмитаж в эпоху, мало подходящую для преобразований, в том числе и в музейном деле. Вы приняли музей в 1992 году. В каком состоянии он находился?
- Эрмитаж находился в нормальном состоянии. Огорчали только две вещи. Первое: фасад и внутренние помещения сильно обветшали. И второе: в музее была нездоровая психологическая обстановка.
- Что значит – нездоровая?
- Сотрудники Эрмитажа были чрезвычайно политизированы. Вместо того, чтобы заниматься музейными делами, они ходили на митинги, вели на работе политические дискуссии. В ходу были вопросы типа: «А чем ты занимался до августа 1991 года?» И в зависимости от ответа на этот вопрос кто-то считал кого-то достойным или недостойным занимать такую-то должность. Вообще, мне кажется, политика — это способ ссорить людей.
- Музейным работникам вовлеченность в политику противопоказана?
- Скорее, не в политику, а в политическую борьбу. Увлечение политической борьбой вредит музейному делу, которое по природе своей консервативно. А вот в политику директор музея естественным образом вовлекается, тут уж ничего не поделаешь. Я имею в виду культурную политику, на которую мы, музейные работники, обязаны влиять. Директор Эрмитажа не может закрыть двери, например, перед депутатами и сказать: «Я с вами общаться не хочу, потому что вы политики, а я политикой не занимаюсь».
- Вы считаете, директор Эрмитажа должен в какой-то мере и сам быть политиком?
- Я не думаю, что он должен быть политиком. Он должен уметь руководить музеем, вести его, как корабль, правильным курсом, обходя рифы, избегая резких кренов в какую-либо сторону. Он должен общаться с представителями власти и менять их политику в пользу культуры вообще и Эрмитажа, в частности. Для меня никакой должности выше, чем директор Эрмитажа, не существует.
- Защищая интересы Эрмитажа, вы можете вступить в открытый спор с представителями власти?
- Конечно. И такое не раз бывало. Я, например, был категорически против сооружения катка на Дворцовой площади. Там появился целый ряд уродливых сооружений, сам каток не был выдержан в петербургском стиле. Я говорил, что из-за этого наш город понесёт моральный ущерб.
- Я знаю, что вы были еще и противником рок-концертов на Дворцовой площади. Тем не менее «Роллинг стоунз» дали на ней свой концерт.
- «Роллинг Стоунз» выступали нормально. Их звук не нанес ущерба зданию Эрмитажа. Но как бы то ни было, нам приходится вести диалог с городскими властями. И этот диалог не всегда веселый.
- Кому подчиняется Эрмитаж?
- Эрмитаж — федеральное учреждение и поэтому подчиняется федеральной власти. Эрмитаж имеет отдельную строку в государственном бюджете, которую каждый год приходится отстаивать, потому что она вызывает раздражение у многих наших коллег. Организационно же мы подчинены Министерству культуры.
- Эрмитаж научился зарабатывать деньги?
- Эрмитаж научился не только зарабатывать деньги, но и выбивать их. Выбивать не старым советским способом, канюча и прося подать на бедность, а совершенно по-другому — демонстрируя наши достижения и наши возможности. Одновременно мы стали понимать, чего нельзя музею делать ради денег.
- А чего нельзя?
- У каждого музея свои внутренние табу. Например, для нас недопустимо, чтобы кто-то в стенах Эрмитажа справил свой день рождения или устроил корпоративную вечеринку.
- А вот Русский музей сдает входящий в его ведение Летний сад для проведения частных увеселительных мероприятий – и ничего.
- Не стану это комментировать. У нас тоже бывает немало мероприятий, скажем, гала-приемы, благотворительные вечера, но мы никому не позволим устроить в Эрмитаже свадьбу.
- А за размещение в Эрмитаже какой-либо выставки вы берете деньги?
- Нет. Смешно брать деньги с Метрополитен-музея, предоставившего нам чей-то шедевр для временной экспозиции.
- Вообще есть критерий, что может быть выставлено в Эрмитаже, а что — нет?
- Об этом постоянно идет спор. Есть люди, которые всегда готовы поднять крик: «Как не стыдно такое показывать в Эрмитаже?! Убрать! Запретить!» Но я твердо уверен: что можно выставлять в музее, а что нельзя, должен решать сам музей, а не полиция или «высоконравственная общественность». Я также считаю, что государство в лице Эрмитажа не вправе продавать вещи из музейных коллекций.
- Американцы продают.
- Американцы продают из частных или получастных коллекций. А из вашингтонской Национальной галереи они никогда ничего не продадут. Остальные считают такое возможным. Но к этому я отношусь негативно. Я как директор не вправе сказать: «Эти картины настолько плохи, настолько недостойны Эрмитажа, что их нужно продать». Все, что попало в музей, должно оставаться в нем и быть передано следующим поколениям. Мы можем варьировать нашу выставочную политику, можем решить: это сегодня выставляем, а это не выставляем. Но у нас нет морального права от чего-то отказаться. В свое время Николай I продавал картины из Эрмитажа. В результате до сих пор надо что-то возвращать, выкупать обратно. Хорошо хоть, что продавалось премущественно в пределах России и теперь к нам вернулось. А вслед за императором и советское правительство продавало эрмитажную коллекцию в большом количестве. Итог был еще более печальным.
- Где, кстати, грань между искусством, представленном в музее, и бизнесом. Символика Эрмитажа на бутылках итальянского вина и Кока-колы — это нормально?
- Нормально. Вино выпускает сам Эрмитаж. Оно — с виноградников Тосканы. У нас есть и конфеты «Эрмитаж», и шоколадки, и книги. Все это — одна из составляющих нашего маркетинга.
- С Кока-Колой впридачу?
- Да, с Кока-Колой. Мы считаем, что об Эрмитаже надо напоминать всеми способами. Эрмитаж — это бренд. И мы обязаны заниматься его продвижением. Между прочим, Кока-Кола была первой и в какую-то пору единственной компанией, которая пришла и спросила: что мы можем для вас сделать? А сегодня деньги от продажи той самой серии бутылок, где на этикетке — Эрмитаж, идут на поддержку многих наших проектов.
- В какой мере директор Эрмитажа должен быть бизнесменом, менеджером?
- Я думаю, на одну треть. Уметь управлять, организовывать. Но ему не надо быть чистым управленцем. Ведь есть много вещей, которые в музее нельзя делать, потому что их нельзя делать никогда, и это может понимать только человек, причастный к искусству. Я потеряю право быть директором Эрмитажа, если прекращу научную деятельность, перестану читать лекции, писать статьи, книги. Директор музея должен активно жить в сфере культуры и искусства. И решения, которые он принимает, должны приниматься не только по законам маркетинга и менеджмента, хотя эти законы тоже надо знать. Я бы сказал так: треть моей управленческой деятельности сводится к добыванию денег. Вторая треть — это, собственно, жизнь музея. И третья — идеология музея, организация выставок, культурный обмен.
- Ваш научный багаж помогает вам быть более эффективным менеджером?
- Я думаю, что очень помогает.
- У вас есть в Эрмитаже любимые залы, в которые вы приходите не по служебной надобности, а для души?
- Есть, но не скажу, какие. Скажу только, что таких залов мало. Потому что в своем музее очень трудно предаваться созерцанию искусства, всегда замечаешь какие-то не имеющие отношения к искусству вещи. Я чаще посещаю любимые залы в чужих музеях, где не надо на каждом шагу что-то поправлять и где отдыхает душа.
- Любимых художников тоже не назовете?
- Не назову. У директора музея не должно быть «любимых» и «нелюбимых» художников. Я стараюсь четко разделять мою личную жизнь и работу. Мои эстетические пристрастия никому не должны быть особенно интересны.
- Вам приходилось водить по Эрмитажу королевских особ, президентов. Кто из них и какое впечатление произвел на вас?
- Я много кого водил по нашим залам. В какой-то мере меня на это натренировал отец, хотя я не собирался быть директором Эрмитажа. Так вот, впечатление производят все высокие гости. Причем некоторые из них открываются с неожиданной стороны. Например, я убедился, что президенты США не такие уж ограниченные люди, какими их любят рисовать американские обыватели. И Клинтон, и Буш явно готовились к посещению Эрмитажа, это чувствовалось по вопросам, которые они задавали. Они искренне восхищались увиденным. Буш делал это очень эмоционально, а Клинтон — тот вообще застрял в одном из залов, и вся его охрана нервничала: «Ну, все, ну, достаточно, господин президент уже должен уходить, через двадцать минут у него новая встреча». Единственным человеком, который не воспринял Эрмитаж, был Саддам Хусейн. Он показался мне каким-то зашоренным.
- Для каждого такого гостя вы составляете персональную программу или есть некий устоявшийся маршурт по Эрмитажу?
- Есть такой маршрут. Но иногда мы вносим в него изменения. Например, королеве Великобритании мы показывали акварели Петербурга, о которых она была наслышана. Приезжал Шредер — ему демонстрировали витражи из Мариенкирхе. Каждый раз что-нибудь особенное придумываем.
- Правда ли, что в этом кабинете, где мы сейчас с вами беседуем, сидел император Александр III?
- Нет, здесь только стол императорский. А в кабинете, где я теперь сижу, заседало правительство, пока не переехало в Мариинский дворец.
- О чем вас чаще всего спрашивают журналисты?
- В разных обстоятельствах — о разном. Нередко — о кошках. У нас в Эрмитаже кошки живут, их более полусотни. И большинство заявок на съемки — в основном про кошек. Я говорю — пожалуйста, но только чтобы был еще и рассказ о самом Эрмитаже. Ну, о чем еще спрашивают? Спрашивают, трудно ли быть директором Эрмитажа. Всегда просят прояснить и прокомментировать те или иные ситуации, возникающие вокруг нашего музея.
- Каково ощущать себя главным хранителем бесценного? К этому можно привыкнуть?
- К Эрмитажу привыкнуть нельзя. Здесь внутреннее волнение охватывает каждого. Но когда ты еще отвечаешь за это хозяйство, когда у тебя у кровати два телефона, по которым в любой момент могут позвонить с сообщением, что случился пожар или наводнение… Не дай бог, конечно, но к подобным происшествиям надо всегда быть готовым, привыкать к ним нельзя. Когда у меня назревают всякие неприятности и жена начинает переживать по поводу их, я говорю: «Ну что ж, это входит в мою должностную инструкцию».
Текст: Валерий Выжутович
