Кубанские Новости
Общество

Ренат Акчурин: «Хирургия — это искусство возможного»

Он не любит общих рассуждений о реформе нашей медицины. Считает, что здравоохранение страны должно ставить перед собой совершенн

Он не любит общих рассуждений о реформе нашей медицины. Считает, что здравоохранение страны должно ставить перед собой совершенно конкретные цели. Не «улучшить систему медицинского обслуживания населения», а «в ближайшие десять лет снизить смертность от сердечно-сосудистых заболеваний на 6 процентов в таком-то возрасте и на 2 процента — в таком-то, для чего потребуется столько-то бюджетных средств». Тут, возможно, дает себя знать его ремесло. Ренат Акчурин — кардиохирург. А кардиохирургия не терпит приблизитель-ности. Он работает в Институте клинической кардиологии им. Мясникова. Ежедневно делает две, а бывает, и три операции на сердце. Он увенчан регалиями и званиями. У него мировая известность, о которой он, конечно, не мечтал, когда, окончив институт, пришел участковым терапевтом в Реутовскую городскую больницу Московской области. По совместительству работал хирургом в 70-й больнице города Москвы и травматологом в Балашихинской районной больнице (занимался аутотрансплантацией — пришивал руки, ноги, пальцы). В 1984 году по предложению академика Евгения Чазова стал специализироваться в области кардиохирургии и поехал на стажировку в клинику известного американского хирурга Майкла Дебейки. Именно с ним, своим учителем, он в ноябре 1996-го и провел операцию, после которой сделался всемирно знаменит. Операция называлась: аортокоронарное шунтирование. Пациентом был первый президент России Борис Ельцин.

— Когда вам предложили прооперировать Ельцина, вы сразу согласились? Не возникало желания отказаться, не брать на себя такую ответственность?
— Возможность этой операции обсуждалась не раз, и я был не первый хирург, с которым разговаривали.
— Другие, значит, отказались?
— Да, очень многие. Причем категорически.
— Это были известные хирурги?
— Известные. Даже в моей команде некоторые говорили: «Нельзя браться. Безнадега полная».
— Может, все же давил груз ответственности?
— Да нет, просто по медицинским показаниям. Крайне тяжелый случай. Крайне тяжелый больной. Но этим-то моя команда для меня и ценна, что, если я принял решение, они пойдут за мной и сделают все, что в их силах. В итоге так и получилось.
— Решение было принято быстро?
— В принципе да. Но есть больные, которых, прежде чем оперировать, следует понаблюдать. Таким пациентом был и Ельцин. Я сказал: «Сейчас оперировать нельзя. Давайте подумаем, как подготовить его к операции».
— Сколько времени длилась подготовка?
— Три месяца.
— И в течение этих трех месяцев вы общались с Борисом Николаевичем?
— Периодически.
— Это было общение врача с пациентом или установился какой-то человеческий контакт с разговорами на самые разные темы?
— Никаких побочных разговоров мы не вели. Это не входило в мои функции, да, вероятно, и самому Борису Николаевичу было не нужно. Мы общались как врач с пациентом.
— Через полгода после операции Ельцин исключил вас из президентского консилиума. Почему?
— Он не исключал.
— А кто же принял такое решение?
— Не знаю. Полагаю, имели место какие-то интриги, какая-то подковерная борьба. Видимо, кто-то из приближенных решил, что так будет лучше. Ну лучше так лучше. Я возражать не стал. К тому времени Ельцин уже не испытывал необходимости находиться под наблюдением у хирурга.
— Если не секрет, вы получили гонорар за эту операцию?
— Нет, гонорара не было.
— Честно?
— Абсолютно честно. Но не воспользоваться такой оказией я как лидер своей команды, конечно, не мог. Мы получили восемь или девять — сейчас уже точно не помню — квартир. В том числе для двух операционных сестер.
— Это очень хороший гонорар.
— Я тоже так думаю.
— Вы делаете в день по две-три операции. Всех больных, я понимаю, запомнить невозможно. Но кого-то вы помните? Могли бы при встрече узнать?
— Вряд ли. Коронарная хирургия — это стандартное дело. Все больные тут похожи друг на друга, как спички в коробке. Вот он соперировался и ушел. И если это не тяжелый пациент, перенесший какую-то непростую процедуру, или человек, который потребовал от тебя концентрации всех усилий, то ты его особенно и не запоминаешь. Но при встрече, когда он спрашивает: «Вы меня помните?», начинаешь припоминать. Ведь накануне операции, разговаривая с больным, ты принимаешь на себя определенную ответственность. И запоминается этот больной именно в сочетании с ответственностью.
— А если больной умирает у вас под скальпелем? Помимо сожаления о его уходе, не возникает ли у вас досада на самого себя, причем такого свойства: эх, не надо было браться за операцию, не обещающую успеха? И не мелькает ли мысль, что ваши ассистенты стали невольными свидетелями вашего поражения?
— Нет. Для этого надо, наверное, слишком сильно себя любить, чтобы потом сожалеть, что твои ассистенты были свидетелями твоего врачебного бессилия. Но, с другой стороны, ты никогда не берешься за операцию, которая имеет высокую вероятность завершиться неудачей. И те больные, которых ты потерял, они, как правило, запоминаются тебе на всю жизнь. Но не в связи с тем, что ты что-то неправильно сделал — такое редко бывает, а потому, что возникло привходящее обстоятельство, не позволившее успешно завершить операцию. В одной стране я оперировал, и мне на девять минут выключили электричество. Ни малейшего просвета. Абсолютно черная операционная. Слава богу, у меня был свой перфузиолог, который продолжил крутить машину, и операция закончилась успешно. Но через девять дней больной умер от мозговых осложнений. Это мне запомнилось на всю жизнь. А бывает, больной, которого ты оперируешь, вдруг начинает течь. Течь из маленьких капилляров, отовсюду. И ты не видишь источника кровотечения, чтобы остановить его. И, постепенно вытекая, человек погибает. Такие больные тоже запоминаются.
— Вам приходится общаться с родными и близкими пациента, которому вы оказались не в силах помочь?
— Мы всегда это делаем. Объясняем причину смерти.
— Какие слова вы при этом находите? Не имеется ли наготове дежурный набор сочувственных фраз, печальных вздохов и т.п.?
— Я понимаю, о чем вы говорите. Меня самого это всегда беспокоит. Нет, безразличия и холодности в таких случаях никогда не бывает. Как-то так уж устроена наша профессия медицинская, что ты не можешь спокойно относиться к таким вещам. Я часто говорю своим помощникам: хирург — самый строгий судья своей неудачи. Переживая смерть пациента, хирург прежде всего к себе должен счет предъявлять. Но мне нередко приходилось наблюдать совершенно другое. Я много раз был председателем комиссий, разбиравших причины той или иной неудачной операции, и видел, как хирурги начинали обвинять всех вокруг в том, что у них больной умер. Хотя совершенно очевидной причиной смерти был доктор, который не так сделал операцию, не так выбрал показания, переоценил свои возможности и возможности своего коллектива. Должен заметить, хирургия — это всегда продукт коллективных усилий. Даже вдвоем с медсестрой вы составляете коллектив. И, не дай бог, она ошибется. В общем, это такой организационно-лечебный процесс. В нем имеет значение не только искусное применение рук и знаний, но и построение команды.
— Что для вас означает успех? Не с точки зрения удачно проведенной операции, а в более широком, философском, что ли, смысле?
— Вы знаете, я об этом думал. Жизнь такая сложная, что заставляет тебя об этом думать. Так вот, я скажу: не бывает успеха в очень широком смысле. Не бывает. Надо быть готовым ко всякому. Всегда. В любую минуту. Я не очень поддерживаю и не очень понимаю людей, даже артистов, которым вроде бы надо хвастать успехом, вылезать из самих себя. Не очень понимаю тех, кто, сильно надувшись, хочет выглядеть абсолютно успешным. Таких людей на самом деле нет. У каждого случаются ошибки, невзгоды, падения. Это жизнь. Частота повторяющихся успехов создает ощущение счастья. Но это обманчивое ощущение. Потому следом может прийти какая-то беда или просто большая проблема. И в этом смысле я иногда себя осаживаю, не позволяю себе благодушествовать. Меня этому старший брат научил. Когда я учился в мединституте, я ему все докладывал: вот это я сдал на отлично, и это сдал на отлично, и вообще у меня всего одна четверка в году. А он меня возвращал на землю: погоди, мол, у тебя еще впереди твои двойки и тройки. И вот постепенно выработалось понимание, что успех не может быть гарантирован тебе раз и навсегда. Да и сама жизнь доказала мне, что это так.
— Когда вы после института пришли участковым терапевтом в Реутовскую больницу, вы понимали, что долго там не задержитесь?
— Да. У меня было страстное желание заниматься хирургией.
— Зачем же терапевтом согласились работать?
— Ну, наверное, потому, что по окончании института полагалось хлебнуть вот такого врачебного опыта.
— А были способы избежать этого?
— Конечно. Для этого следовало с отличием закончить институт. Быть выдающимся политическим деятелем на уровне своего потока или курса. И тогда ты попадал в когорту небожителей. Тебя зачисляли в ординатуру или даже в аспирантуру.
— Вы не обладали такими возможностями?
— Нет. К тому же я не был москвичом. Но я твердо знал, что буду учиться и дальше.
— После Реутовской больницы, после продолжительной практики в других медицинских учреждениях нашей страны вы оказались на стажировке в клинике Майкла Дебейки. Что вас там впечатлило более всего?
— Простота отношений между сотрудниками. И простота подхода к больному. Ведь в наших больницах то и дело приходится слышать: «Ах, какой трудный случай, какой тяжелый больной!» И вообще внушалось, что сердечная хирургия — это нечто заоблачное. Я приехал к Дебейки, имея за плечами 15-летний опыт работы в микрохирургии, травматической хирургии. Посмотрел, как работает эта техасская клиника, и понял, что в сердечной хирургии проще, чем в хирургии реплантации. Реплантационная хирургия требовала незамедлительных действий: убрать мертвые ткани, скроить раздавленную конечность так, чтобы она прижилась. И все это в бешеном темпе. А в сердечной хирургии все планово, все стандартно. Как сборка на конвейере. У нас же конвейера нет. И поэтому у всех испуганные глаза. В том числе у сердечных хирургов. Поэтому, когда я вернулся в Москву, я сказал своим сотрудникам: все, начинаем работать по-новому.
— Вам часто приходилось оперировать высокопоставленных лиц. Каковы они как пациенты?
— Совершенно нормальные люди.
— Не трудно с ними?
— Да нет. Главное — абстрагироваться от высокого положения больного. Не принимать во внимание это обстоятельство. Иначе оно тебя уведет в панику, в страх, в совершенно неоправданные действия.
— Но где-то подспудно это сидит?
— Нет. По крайней мере, в операционной — уже нет. Вот до операции — да. Помощники, референты, вся эта свита… Они могут замучить вопросами. Мне иногда звонят и просят кого-то соперировать. При этом начинают рассказывать, какой это замечательный человек, как много он сделал для процветания нашего Отечества. Словом, дают больному партийную и хозяйственную характеристику. Дескать, вот он какой, вот почему его нужно прооперировать лучше, чем других! Смешно все это слышать.
— Какие чувства у вас вызывает чужой успех?
— Я радуюсь, когда кому-то удается сделать что-то редкое, небывалое. Вот несколько лет назад в клинике академика Исакова разобщили сиамских близнецов. Потрясающий успех, я сразу дал телеграмму.
— На что вы готовы ради успеха, а на что — нет?
— Я готов сделать все, чтобы спасти больного. Но если это выше моих сил, то я так и говорю. Хирургия, как и политика, — это искусство возможного. А в смысле моральном… Я не понимаю успеха, добытого предательством. Это не успех, это подлость.
— За успех надо платить?
— Да, конечно. Приобретая успех, вы что-то неизбежно и теряете.
— Как вы сами считаете, вы дорого заплатили за ваш успех?
— Я боюсь задавать себе этот вопрос. Периодически возвращаюсь к нему, а потом думаю: нет, не надо себя растравлять. Объясню. Я хотел, чтобы мои сыновья стали врачами. Я их уговаривал поступать в медицинский. Но нет, они оба стали бизнесменами.
— О чем же тут сожалеть?
— Я сожалею о том, что слишком мало уделял им внимания. Наверное, не надо было проводить дни и ночи в клинике, когда возвращаешься домой совершенно опустошенный. Наверное, это тоже плата за успех.
— Плата — что сыновья не стали врачами?
— Да.
— О чем вас бесполезно просить?
— Уехать из России.

Краевая газета «КУБАНСКИЕ НОВОСТИ», 04-07-2014. №108