Тип женщины-подростка, женщины-ребенка олицетворяла собой и Одри Хепберн, за что доставались ей роли золушек, принцесс, ветреных барышень. А Глаголева при той же внешности умудрилась сыграть драматичные роли, в каких-то из них явив за внешней хрупкостью скрытую внутреннюю силу, за беспечной веселостью — душевный надлом. Слава Богу, находились режиссеры (и какие — Эфрос, Мельников, Аранович, Таланкин!), умевшие обнаружить в ней новые краски. С некоторых пор Глаголева и сама занимается режиссурой. В ее активе фильмы «Сломанный свет», «Заказ», «Чертово колесо», «Одна война».
— Я знаю, вы готовите к выходу на экран снятую вами картину «Две женщины».
— Да, это экранизация пьесы Тургенева «Месяц в деревне». Тургенев дает огромные возможности: погружаясь в его произведение, можно открывать новые горизонты. Так что выбор мой неслучаен. На нем сказались и воспоминания о чудесном спектакле Эфроса, поставленном в 1977 году в Театре на Малой Бронной.
— Анатолий Эфрос, когда ставил «Месяц в деревне», вам в этой пьесе какую роль предлагал?
— Он предлагал мне Верочку. А Наталью Петровну в его спектакле прекрасно сыграла Ольга Яковлева.
— Не понимаю, почему вы не стали работать с Эфросом. Выдающийся режиссер дает вам роль в своем спектакле, больше того — предлагает войти в труппу Театра на Малой Бронной, а вы отказываетесь. Жалеете теперь?
— Жалею. Но тогда я не представляла себя театральной актрисой. Я была просто активным зрителем, и все.
— До того как Эфрос позвал вас в свой спектакль, вы снялись у него в фильме «В четверг и больше никогда» по прозе Андрея Битова. Вашими партнерами там были Смоктуновский, Даль, Добржанская… Как вам работалось в этой блистательной компании?
— Это было счастье — работать с таким режиссером, такими актерами. Еще до встречи с Анатолием Васильевичем на съемочной площадке я прочитала его книгу «Репетиция — любовь моя». В ней потрясающе точно и тонко передана сущность актерского мастерства. Из книги понятно, почему Эфрос так много времени уделяет репетициям. И я была поражена тем, что на съемках картины почти ничего не репетировалось. Анатолий Васильевич предоставил актерам полную свободу. Смоктуновский просто купался в роли. Он играл чудаковатого старика, склонного к дурачеству, шутовству, но когда у его героя умирает жена, становится видна вся полнота переживаемой им драмы. Замечательно вела свою роль Любовь Добржанская.
— А Даль?
— Он переживал тогда сложный период. Потом, когда Олега Ивановича не стало, я прочитала его дневники. Оказалось, этот серьезный, глубокий, талантливый человек был подвержен мучительным сомнениям. Он очень трепетно относился к актерской профессии. У него были и режиссерские амбиции. В общем, я пожалела, что эти дневники прочитала позже, чем познакомилась с Далем.
— Фильм «В четверг и больше никогда» почему-то не хотели выпускать на экран, хотя в нем не было ничего, что могло бы насторожить киноначальников.
— Картину очень хорошо приняли в Доме кино. Но как раз в это время произошел скандал с бесцензурным альманахом «Метрополь», одним из создателей и авторов которого был Андрей Битов.
— Так это из-за Битова?
— Наверное. Картине присвоили третью категорию, что означало ограниченный прокат. Ее показывали преимущественно в домах культуры, куда съезжались машины с дипломатическими номерами. Слава Богу, теперь этот фильм иногда показывают на канале «Культура». В нем есть магия. Это магия авторского кино.
— У вас благополучная актерская карьера. Вы много снимались, были разнообразно востребованы, а в 1990 году неожиданно занялись режиссурой. С чего вдруг?
— Это произошло отчасти по случайности. Мне в руки попал очень хороший сценарий Светланы Грудович. Это ее автобиографическая история про то, как актеры после развала Союза не могут найти работу. Все это я наблюдала в жизни, знала во всех деталях. Нашлись люди, которые согласились вложиться в этот проект. Мне предложили осуществить его в качестве режиссера. Я согласилась. Согласилась не от того, что находилась в актерском простое, — наоборот, у меня тогда в кино было много работы, а просто потому, что захотелось попробовать себя в режиссуре.
— У вас же не было режиссерских навыков. Как вы рискнули?
— Навыки нарабатывались на съемочной площадке. Я снималась у хороших режиссеров — Нахапетова, Эфроса, Арановича, Мельникова, Худякова… И видела, как они работают. Это стало для меня школой. Поэтому я без особого страха приступила к съемкам своей картины. Я опиралась на интуицию. Я вообще человек интуитивный, а все, что касается режиссуры, это абсолютная интуиция, и какие-то вещи тут происходят необъяснимо. Например, в картине «Сломанный свет» есть сцена, над которой мы долго мучились, не зная, как ее снять. И вдруг мне приснился сон. В нем я увидела, как именно надо снимать эту сцену. Наутро сказала оператору: «Мы должны снять эту сцену так-то и так-то». Он говорит: «Мы не можем так снять, это не получится технически». Я говорю: «Мы обязаны снять именно так, как мне приснилось». И сняли.
— Вы на площадке жесткий человек?
— Да, конечно. Я должна добиться того, что мне нужно. Я это делаю, и делаю любыми способами.
— Что значит — любыми? Вы прибегаете к провокации? Можете нарочно оскорбить, унизить актера, чтобы взыграло его самолюбие, и он выдал то, что вам требуется?
— Лариса Гузеева однажды рассказала зрителям, как я с ней обошлась на съемках одного эпизода. Снимаем сцену прощания героини — и не идет. Требуется не рыдание, а скрытая эмоция. Но не идет, и все. И тогда я начинаю какие-то нехорошие вещи говорить. Примерно то же самое было на съемках «Одной войны», когда мы репетировали с Михаилом Хмуровым. Потом при всей группе я перед ним извинилась.
— Вы по натуре лидер?
— О себе трудно говорить: «Я — лидер». В то же время я не люблю подчиняться. Когда я работаю как актриса и вижу, что режиссер предлагает интересное прочтение роли, я ему беспрекословно подчиняюсь.
— А когда выходите из подчинения?
— Если я вижу, что режиссер в некоторой растерянности, то предлагаю сама. А вообще я считаю, что режиссер — хозяин на площадке. Спорить с ним можно, но тогда ты обязан его убедить, что твое решение эпизода или всей роли — лучшее.
— Какова прокатная судьба у вашего фильма «Одна война»?
— К сожалению, никакая. Кинотеатры не хотят брать серьезное кино. Хотя у этой картины более 30 наград. Она получила Гран-при в Софии, Казани и приз за режиссуру в Монте-Карло.
— «Одна война» возмутила некоторых ветеранов: мол, зачем это надо — снимать кино о женщинах, которые родили от немецких оккупантов? Кто-то из людей старшего поколения считает, что такая правда нам не нужна.
— Всюду, где мы показывали фильм, зрители, особенно старшего поколения, благодарили нас за то, что эта тема поднята. В подмосковной Балашихе мы устроили просмотр для ветеранов. Они пришли с орденами, для них были накрыты столы. Мы услышали в свой адрес немало добрых слов. Заслужить похвалу от людей, переживших войну, было особенно приятно. Сейчас и в литературе, и в кино появляются честные произведения о войне. И мой фильм в этом смысле отнюдь не является пионером. Картина, мне кажется, очень тактична. Мы никого не черним и никого не обеляем. Мы просто показываем, что было и такое.
— Но как раз те, кто знаком с советской историей не по учебникам, будто отказываются доверять своей памяти и упорно твердят: «Не было такого!»
— Если они признают эту правду, они будут вынуждены признать бессмысленность всей своей жизни. Это люди, рожденные в начале ХХ века. И судьба их выстраивалась так. Кто в Гражданскую не погиб, тот мог сгинуть в голодомор. Кто в голодомор уцелел, тот в 37-м имел все шансы быть расстрелянным или отправиться в лагеря. Кто избежал сталинских репрессий, тот мог погибнуть в Великую Отечественную. И получается, что наши отцы, деды не жили нормальной жизнью. Каждое десятилетие было отмечено какой-то трагедией. Вот поэтому кому-то из них не нужна правда о войне. Кроме того, нас приучали не помнить правду.
— Вы смотрите современные фильмы о войне?
— Когда я вижу на экране румяных, пухленьких солдат в новеньких гимнастерках с белыми подворотничками, сытые лица, современные стрижки, маникюр, мини-юбочки у медсестер, это раздражает. А батальные сцены напоминают компьютерные игры. Ты никому не сочувствуешь, только думаешь: попадет — не попадет.
— «Одна война» прошла во многих странах. Зрительская реакция на фильм в Европе и в России одна и та же или есть разница?
— И тут и там зрители сопереживают героям фильма. На фестивалях после просмотра бывали обсуждения. Так вот, пожилые люди в Европе знают, что такое лагеря. Знают они и то, как в европейских странах наказывали женщин за связь с оккупантами: и наголо их стригли, и выгоняли из городов.
— Вы работали с крупными режиссерами. Нет ощущения, что все лучшее позади, что счастье сниматься у выдающихся мастеров вам больше не выпадет?
— Грустно об этом думать, но, наверное, это так. Потому что режиссеров такого уровня, как Эфрос, и актеров масштаба Смоктуновского у нас сейчас все меньше и меньше. Хороших артистов немало, но нет крупных личностей. Личностное, мне кажется, вообще уходит из актерской профессии. Время уже другое, и у этого времени свои ценности, иные, чем были когда-то. Кино все меньше понимается как творческая работа, все больше превращается в гигантскую фабрику по производству зрелищ. Появились картины в формате 3D — и что? Эти картины можно посмотреть один раз — для ознакомления с технологическими диковинками, но обращаться к ним опять и опять едва ли кто станет. Кинематограф становится все более развлекательным. Когда-то кино являлось для нас «важнейшим из искусств». Теперь оно постепенно перестает быть искусством. Внутренний мир человека уже мало кого интересует. Только стрельба, только погони, только эффекты, эффекты и еще раз эффекты. Поэтому такие картины, как «Дорога перемен» Сэма Мендеса, волнуют душу. Простая, камерная история о взаимоотношениях мужа и жены. Или, к примеру, картина «Король говорит!». Никаких спецэффектов, а фильм глубоко трогает. Потому что режиссер исследует человеческую природу. Слава Богу, еще существуют фестивали, где такому искусству есть место.
— Я не припомню у вас ни одной характерной роли. Вам не предлагали? Или вам это неинтересно?
— Пожалуй, была характерной моя роль в антрепризном спектакле «Леди и адмирал». Там Леонид Кулагин играет Нельсона, а я — его жену. Вот она как раз нервная, раздражительная. И хромая притом.
— С удовольствием выходите на сцену?
— Когда занимаешься режиссурой, ездишь с картиной по фестивалям, то думаешь: «Все, этого тебе вполне достаточно». Но когда попадаешь на сцену, когда слышишь зал, когда выходишь со своими друзьями-коллегами на поклоны, проникаешься мыслью: «Это мне тоже необходимо. Как же я без этого?»
— Есть потребность в постоянной сценической практике?
— В постоянной — нет.
— Вы можете сказать про нынешнее время: «Это мое время»?
— Нет-нет, оно не мое, абсолютно не мое.
— А ваше время — это 70-е?
— Не думаю. Скорее — начало ХХ века. Это было время обретения смысла, другого отношения к жизни, более серьезного, более трепетного, нежели теперь.
