За несколько часов до наступления Нового года Владимир Спиваков и Национальный филармонический оркестр России дадут концерт в Московском международном Доме музыки. Этот концерт стал хорошей традицией и для музыкантов, и для их многочисленных поклонников. Новогодние концерты Владимира Спивакова не обходятся без приятных сюрпризов. Маэстро всегда приглашает на праздничный вечер звезд первой величины. На этот раз на сцену выйдет народная артистка России Хибла Герзмава. А сам Владимир Спиваков 31 декабря возьмет в руки дирижерскую палочку…
– В названии оркестра, которым вы руководите, есть слово «национальный». Национальный – значит государственный. Для вас это важно?
– Для меня важно, чтобы Национальный филармонический оркестр России был столь же любим публикой, как другой оркестр, которым я руковожу, – «Виртуозы Москвы». Этот оркестр находится на попечении правительства Москвы. Музыканты получают приличные зарплаты. Сейчас, когда экономика наша укрепилась, нужно поднять зарплаты музыкантам, театральным, музейным работникам, библиотекарям… Потому что культура тоже способствует укреплению экономики, хотя, конечно, ее предназначение к этому не сводится. У японцев почему такие машины великолепные? Потому что они стихи умеют писать в стиле «хокку» и «танка». Это развивает воображение. Вот и музыка дает человеку возможность смотреть на мир шире.
– У вас нет ощущения, что концерты классической музыки сегодня уже меньше привлекают публику, чем лет двадцать назад?
– У меня нет такого ощущения. При постоянных криках со всех сторон, что классическая музыка умирает, что она никому не нужна, при всей экспансии телевидения с его потоками дурновкусия, – при всем при том, куда бы мы ни приезжали, всюду объятия, слезы восторга, цветы… Так бывает во время наших гастролей по городам России. Но мы, например, совершили несколько международных турне по Америке, и нас снова туда зовут.
– Американская публика сильно отличается от российской?
– Американцы относятся к концертам как к важному явлению социальной жизни. А российские слушатели приходят на концерт по велению души.
– Ну, положим, послушать «Виртуозов Москвы» кто-то приходит не только потому, что душа этого просит. Ваши концерты стали атрибутом светской жизни. Вас это не смущает?
– А почему это должно меня смущать? В России возродилась светская жизнь, которой долго не было. И потом, даже Бах в свое время соединил духовную музыку со светской и таким образом создал гениальные творения.
– Некоторые критики считают, что вы адаптируете музыкальную классику к массовым музыкальным вкусам, чуть ли не способствуете ее опопсению. Что отвечаете на это?
– Каждому человеку хочется, чтобы его понимали. Шостакович писал трудную для своего времени музыку, но он хотел быть услышанным и хотел, чтобы его понимали.
– А вообще, классика и массовый слушатель совместимы?
– Я считаю, что абсолютно совместимы. Все зависит от того, как вы классику подаете. Если публика чувствует, что вы вдохновлены этой музыкой, что она зажигает вас, то вы будете безраздельно владеть залом. Каждый концерт – это колоссальная душевная работа. Музыка может выразить то, что бессильно выразить слово. Музыка – это всеобщая человеческая речь.
– В пору вашей юности музыкальная публика была более просвещенной, более образованной?
– По моим впечатлениям – да. Мы ходили с родителями в Ленинградскую филармонию, как в церковь. Это был почти религиозный ритуал. Тем более что в церковь тогда запрещалось ходить.
– Столь трепетное отношение к посещению филармонии вернется, вы думаете?
– Вернется. Как религию не убили, так и это не истребить.
– Если бы Юрий Янкелевич, ваш консерваторский педагог, вовремя не пресек ваше увлечение живописью, вы не стали бы музыкантом?
– В жизни всегда нужен кто-то, кто вас остановит или, наоборот, подтолкнет. Учась в консерватории, я очень увлекся живописью. До того как было построено общежитие, родители были вынуждены снять для меня в Москве то, что тогда называлось «угол». В этой квартире на улице Кирова жил изумительный человек – Александр Васильевич Буторов. Я его обожал. Он был художник. Мы ходили на пленэр и писали этюды. Я был так увлечен рисованием, что скрипку почти забросил.
– Вы могли стать художником?
– Может быть, не знаю.
– А ваша мама! Она же буквально запирала вас в музыкальной школе, где сама преподавала. Просила вахтера не выпускать мальчика на улицу, пока не закончатся занятия. И этот мальчик ходил из класса в класс, слушая игру на всевозможных инструментах.
– А мальчику хотелось бегать по двору, играть в футбол, бить лампочки в подъезде…
– Родители просто втолкнули вас в музыкальный мир?
– Да. По счастью.
– Это удивительно. Вам ли не знать, сколько юных созданий бросили заниматься музыкой только потому, что родители их заставляли.
– В меру, наверное, надо и заставлять. Да, я думаю, заставлять все-таки надо.
– У вас выработалась привычка к успеху? Или подчас возникает страх перед неудачей, провалом?
– Ну, полного провала, надеюсь, быть не может. Все-таки какой-то уровень мы держим. Тут надо различать гордость и гордыню. В случае с гордостью все понятно: когда есть чем гордиться – пожалуйста, твое право. А когда петух думает, что солнце встает, потому что он закукарекал, это смешно. Кроме того, надо понимать разницу между успехом и славой. Я приведу вам по памяти слова Наполеона на эту тему. Он писал примерно так: «Я изучал успехи других полководцев и пришел к выводу, что они сделали все для того, чтобы эти успехи состоялись. А слава моя – это не сорок выигранных битв, а Гражданский кодекс». Каждый человек по-своему оценивает свои успехи и по-своему относится к славе. Думаю, правильнее и лучше всех сказал по этому поводу наш гений Александр Сергеевич Пушкин: «Что слава? Яркая заплата на ветхом рубище певца». Если прилагательные поменять здесь местами, то получится про попсу: «Что слава? Ветхая заплата на ярком рубище певца». Точнее не скажешь.
– В том, что гений и злодейство – две вещи несовместные, вы согласны с пушкинским Моцартом?
– Да, я, пожалуй, на его стороне. Хотя Сальери по-своему убедителен, когда с сомнением вопрошает: «Ты думаешь?»
– Вам приходилось встречать людей, благополучно воплощающих собой совместность того, что, по Моцарту, несовместно?
– Приходилось. Не хочу называть имена, но приходилось.
– Гениальность накладывает на человека какие-то нравственные ограничения?
– Наверное, да.
– Нарушение моральных запретов ведет к творческой деградации или не обязательно?
– Думаю, что ведет.
– В каком-то своем интервью вы сказали, что формированию полноценной личности помогают большие препятствия, требующие мобилизации внутренних сил для их преодоления. На вашем пути таких препятствий много было?
– Очень много. Достаточно сказать, что я несколько лет был невыездным.
– Сегодня вы как-то выстраиваете свои отношения с властью или вообще стараетесь ее не замечать?
– На этот счет хорошо высказался Диоген. С властью, заметил он, нужно вести себя, как с огнем. Не подходить слишком близко, иначе можешь сгореть. Но и не удаляться слишком далеко, иначе можешь замерзнуть.
– Вы склонны к компромиссам?
– Не всегда. Есть какой-то предел, дальше которого я не пойду.
– Ну например?
– Например, когда шла война в Югославии, я дал концерт во Франции под патронажем президента Ширака, и сбор от этого концерта предназначался организации «Врачи без границ». Через несколько дней мне позвонили от президента Милошевича с благодарностью за то, что я, как они поняли, поддержал сербов. Я сказал, что поддержал врачей, которые спасают всех пострадавших от войны. Тогда мне было предложено за колоссальный, неслыханный гонорар приехать в Белград с концертом. Нажим был мощный, к тому же наш МИД тогда благоволил к Милошевичу. Тем не менее я отказался, о чем совершенно не жалею. Или вот еще случай. Когда Анатолий Собчак был вынужден жить в Париже, мы принимали его в своей квартире, встречали с ним и его семьей три последних Новых года его жизни, так скоропостижно оборвавшейся. Хотя многие люди из числа наших соотечественников нам этого настоятельно не советовали, утверждая, что подобные встречи могут мне крепко навредить. Я дружу с людьми независимо от того, какой пост они занимают.
– Вы доверчивый человек?
– Очень.
– Вас часто обманывают?
– Случается.
– И вы все равно готовы довериться?
– Да, конечно.
– И никакие уроки не извлекаете из этого опыта?
– Пытаюсь извлекать. Но что такое опыт? Это временное состояние. Всякий новый опыт дается человеку ровно до следующего опыта.
– Что вы чувствуете после концерта?
– Полную опустошенность. Каждый концерт – это колоссальная душевная работа.
– Вы мысленно воспроизводите сыгранное в этот вечер? Чтобы обнаружить какие-то ошибки, неточности?
– Обнаруживать не нужно – все ошибки и неточности я помню.
– Кроме вас, их, возможно, никто и не заметил?
– Бывает и так.
– Но тонкие критики, они-то, наверное, все замечают?
– Сейчас нет тонких критиков.
– Ну почему же. Рецензия в «Нью-Йорк Таймс» дорогого стоит.
– Показать вам рецензии в «Нью-Йорк Таймс» на мои концерты?
– Не надо. Не сомневаюсь, что эти рецензии – позитивные.
– Европейские критики в основном пишут честно. По крайней мере, не оскорбляют человека.
– А наши?
– По-всякому бывает. Да что нам трогать критиков, пусть живут себе, как хотят.
– Бывают моменты, когда вам хочется побыть одному?
– Я люблю быть один. Нередко среди концертной публики или в дружеской компании я мысленно уединяюсь. Был, например, такой случай. Я играл в присутствии Жискара д’Эстена, Он переворачивал страницы моей пианистки. А в качестве слушателя сидел Тони Блэр со своей женой Шерри и дочкой Катрин. И шел разговор за столом. Жискар д’Эстен что-то говорил о российской Конституции, а Тони Блэр рассказывал о разных вещах в королевском доме. В этот момент я про себя услышал первую тему Фортепианного концерта Рахманинова. И понял, каким образом ее надо сыграть. Просто зазвучало в голове. Приехал домой, схватил скрипку, открыл партитуру и говорю жене: «Ты представляешь, Сати, пока мы там разговаривали, мне вот какая идея в голову пришла…»
– Это правда, что вы играете на скрипке Страдивари?
– Да.
– Как жить с этой скрипкой?
– Да вот живу.
– Не боитесь?
– Чего?
– Ну, она… стоит огромных денег. Наверное, такая скрипка требует охраны.
– Ничего она не требует, никакой охраны. Охраны требуют только олигархи.
– Тем не менее это сокровище.
– Сокровище. Но оно застраховано. Кроме того, эту скрипку продать нельзя, она принадлежит другим людям, мне ее передали в пожизненное пользование. Если бы советское государство не отнимало у артистов девяносто пять процентов их гонорара, я мог бы купить себе такую скрипку, тогда скрипки Страдивари стоили во много раз дешевле.
– У вас случались творческие кризисы?
– Конечно. В такие моменты меня спасает перемена занятий – скажем, от дирижирования к исполнительской деятельности. Я сажусь и играю квартет с музыкантами, и через некоторое время чувствую, что какие-то молекулы в организме собираются вместе, и ничего, уже можно дышать.
– Случается ли на концертах что-то такое, что сбивает вас, ставит в трудное положение?
– Случается. Однажды, когда я играл, у кого-то в зале зазвонил мобильный телефон. Я на пару секунд прервал исполнение, а потом на своей скрипке повторил раздавшуюся из телефона мелодию. Ну как бы публично посмеялся над тем, что произошло. Зал откликнулся хохотом. В таких случаях шутка действует лучше, чем гневный взгляд.
