Кубанские Новости
Культура
Виктор Лихоносов

Три дня в архиве. Листаем архивные страницы вместе с Виктором Лихоносовым

Знаменитый писатель Виктор Лихоносов предоставил «КН» этот материал, который раскрывает сокровенные моменты его творчества, и

Мне нужно было дописать главу «Тамань после Лермонтова», и я собрался в архив. Краснодар. Трамвай № 8 повез меня не только до улицы Айвазовского, но и... в прошлое.

Десять остановок я думал о том, какие закажу «дела», в ожидании их полистаю какую-нибудь подшивку старой газеты, побеседую с директором о спрятавшейся от нас папки с описанием разграбления Марии-Магдалинской пустыни в Гражданскую войну, еще раз попрошу любезную госпожу Хорольскую приберечь для меня (если попадутся) листочки про усадьбу графа Сумарокова-Эльстона и про вдову Толстопята Устинью из Тамани. Ну и особенно нужны мне «дела» про Тамань и окрестные станицы времен приезда Лермонтова (чуть до и чуть после – тоже).

Захожу в помещение, поднимаюсь на этаж, здороваюсь в читальном зале, приглядываюсь, нет ли за столом моего друга, упорного архивариуса В. И. Шкуро, вижу сбоку на столе склад тяжелых подшивок – сердце мое сжимается в томлении. Сколько лет прошло! Уже моя личная жизнь стала архивной.

«...ввели в храмину, полную книг, сказали: «Тут собирали мы то, что написали про край наши люди, известные миру глубокой ученостью, люди, стряхнувшие пыль с документов в архивах; тут все вы найдете, только порыться, конечно, придется...»
«Кубанские областные ведомости»

Впервые я появился в хранилище кубанской истории в 1971 году. В дневнике ничего не записал, но в амбарной книге не вытерлись выписки о...Тамани и о генерале И. Д. Попке, поразившем меня тем, что он с императрицей Марией Федоровной разговаривал на немецком языке. С первых же дней сопровождала мои занятия необычайная приветливость всех работников, как будто, честное слово, исполнявших негласное завещание длинных казачьих поколений: вы ж, мол, там смотрите, не обижайте тех, кто нам поклоняется, раскрывайте все наши заслуги, победы, будни, тайны, мы уже не сможем помешать. И первое душевное приветствие архивных служителей писательскому старанию «найти что-то вещее» растянулось до сего дня, то есть на целых 46 лет! Спасибо им, при заведенных тогда партийном коварстве и бдительности мне бы ничего не досталось из несекретных, но... нежелательных (для всяких писак) уголков хранилищ, а тут повезло: потихоньку «дела» выносили.

Государственный архив ютился тогда на углу улиц Ворошилова и Красноармейской, напротив бывшего штаба Кубанского казачьего войска. А из подвала Дворца пионеров три года таскали мне на стол «дела» Конвоя Его Величества». И я всем, кто тогда перед выдачей контрольно пролистывал эти пухлые, порою тысячестраничные подшивки листов, еще раз после меня проверял, относил назад во Дворец, кто ни разу не рассердился, не повел недовольным взглядом, кланяюсь и всех благодарю.

Кажется, в самом деле они чувствовали просьбы и приказания самих казачьих веков. Работники архивов – это вроде бы немножко другие люди. Их воспитала тишина преданий в бумагах, собранных прилежными отзывчивыми современниками и потомками. Но многие властители не понимают священности такого служения и золотого значения простых и бесценных скрижалей. Поэтому государственный архив, где скопилась народная вековая история, прозябал в тесных строениях, а вот партийно-коммунистический высоким памятником торчал на Горской под самые небеса.

Да! Почти полвека перебирал я бумаги с чужой далекой жизнью; нынче не отвяжешься от мысли о сроках своих. В любимом архиве это чувство обостряется.

Пока жду «дела», на глаза нечаянно попадается что-нибудь интересное. Ну вот: какие были цены на Новом рынке в январе 1900 года. Упрекнул себя: сочную главу забыл я написать в романе! Попсуйшапка бы все и рассказал.

На ежегодных Лермонтовских днях в Тамани никогда не сообщалось в речах, в застольных тостах что-нибудь неизвестное, ученое или простое, даже к открытию памятника в 1984 году хоть бы вспомнили, как готовили памятник поэту раньше. Вот лежит на столе «дело», случайно раскрываю и, о Боже, просится к глазам «Подписка на сооружение памятника Лермонтову».

Далекий 1878 год. «Милостивый Государь Иван Афанасьевич, позволяю себе обратиться к Вам с покорнейшею просьбой принять на себя труд предложить в кругу Ваших знакомых и других лиц, проживающих в городе Темрюке и во вверенном Вам уезде, подписку на сооружение памятника Лермонтову. Евгений Фелицын». А уездный начальник Иван Афанасьевич – это Калери, грек (знаю его екатеринодарский дом). Я тут же переписал страничку в свою амбарную книгу. И, дожидаясь заказанного «дела», прочитал я еще в невинно забытом журнале «Исторический архив» заметку «Раскидывал ли генерал А. П. Ермолов Георгиевские кресты на Бородинском поле»? Жажда читать, что-нибудь найти по своей теме или даже случайное нарастала с каждой минутой. Стопки подшитых знакомых газет возвращали меня в раннюю пору, когда я еще ничего не знал и перелистывал с большими паузами, выписывал, вставал от волнения и выходил курить на улицу.

До пяти часов я отхватил много сведений о пленении горцами казаков и казаками горцев и, о счастье, выловил нечто бесподобное, редкостное (для меня, конечно) о черкешенке в Тамани, пойманной у берегов на шхуне контрабандистов! Я стал молиться, чтобы она появилась еще и еще в других папках, и поднялся выискивать фонды и номера с поимкой горцев в 30-е и 40-е годы. Да-а, с архивом расстаться невозможно. Эта... «рыбалка» не отпускает.

Только в архиве и жалко, что рабочий день заканчивается к вечеру, читальный зал закрывается, а хочется долистать толстое «дело» до конца; в архиве время почему-то торопливее, всегда мечталось его придержать. Кажется, что и обитатели страниц противятся тому, чтобы их в этом бумажном жилище, в этом забытом несовременном мире не относили на полки и прощались (пусть на время) с только что оживавшими древними днями.

Я ухожу, еду в трамвае, слышу голос кондуктора, а со мной еще долго не расстается черкешенка Гошемаф, «выбежавшая из гор» от мужа (родом из аула Сукко), еще тянутся строчки о том, как просит она русское начальство вернуть ее к отцу в аул Псебебс. Дома я застаю телепередачу «60 минут» с Ольгой Скобеевой и Евгением Поповым, с их одними и теми же гостями, пусто болтающими об американском президенте Трампе и украинских бесах. Речка Псебебс течет под Варениковской со стороны Анапы или станицы Натухаевской. «Надо будет у кого-то спросить, где же этот аул», – задаюсь я целью к следующей неделе и высокомерно отключаю телевизор.

Радости приходят нечаянно. Их бесполезно ждать к какому-то близкому сроку. Но порою падают тебе в руки вместо того, что ты ищешь.

Я заказал «дела», прячущие на листах истории пленения черкешенок и казачек в Кавказскую войну, но вместо 254-го фонда назвал 574-й. Тяжелый фолиант в тысячу с лишним страниц был посвящен раздаче земель генералам и офицерам ушедшей войны ...спустя десять лет после замирения. Как интересно и скорбно, зная, чем кончилась жизнь империи, прикасаться к сведениям о «Всемилостивейше пожалованных разным лицам военного звания участков земли в Кубанской области». Сколько знакомых фамилий! И где наделяли десятинами? В низовьях Кубани, поближе к горам.

Жаловали на реке Большой Зеленчук, между Эльбрусом и Малым Зеленчуком генералам Эммануэлю, Будбергу, Зассу, князю Дондукову-Корсакову, князю Воронцову, свиты Его Величества Шереметеву, барону Унгерн-Штернбергу, князю Чавчавадзе, графу Граббе, князю Голицыну и просили дополнительно разобраться вдовы барона Вревского, Кухаренко, Дебу, семейство Ознобишина... Знаю этих особ давно по разным историям, походам и послужным спискам. Я выписал кое-что в амбарную книгу и уже хотел сделать закладку, отдохнуть от великих и грустных впечатлений, но ...смирился пролистнуть до 150-го листа. И... захватило письмо... каким-то светски воспитанным стилем. Тотчас перевернул лист и... ахнул: барон фон Торнау! Великий человек, русский разведчик, автор «Записок кавказского офицера», мною любимых.

«Милостивый Государь Николай Николаевич. Прошу простить незнакомцу, позволяющему себе беспокоить Вас, не имея других прав на Ваше внимание – кроме того, что носит с Вами один мундир, и когда-то сам служил в краю, которым Вы теперь управляете. Да и никто, кроме Вашего Превосходительства, не имеет возможности с действительною пользою для меня принять участие в деле, о котором намереваюсь Вас просить. В числе многих лиц и мне пожалованы в Баталпашинском отделе Кубанской области 300 десятин земли, значащихся на Высочайше утвержденном плане при слиянии Сара-Кулок с Урупом в участке № 31... Сенатский указ по этому делу уже состоялся, и, надо полагать, в скором времени земли будут размежеваны...» И так далее. 1975 год, Ф. Торнау, военный атташе в Австрии (там и умрет). Что теперь там при слиянии Урупа и Сара-Кулока после многолетних событий на Кавказе и в России?

Только поэт мог бы погоревать о переменчивой жизни, если бы нашел тот забытый земельный надел. Эти летучие мысли стираются новыми впечатлениями, но после занятий переберу я в трамвае в уме два письма Ф. Торнау (второе уже из Тифлиса в 1876 году) еще раз. Вечно роковой эпос жизни: завоевывали, делили землю, мудрили – зачем? Никого нет. «Вы пишите письма, – тянутся мои рассуждения, – беспокоитесь о наделах, вот Ваши красивые росписи, вы такие еще живые, но с нами вас нет...» Так и кажется, что там, над этими речками, висит великое молчание самой истории.

Пройтись бы каменистыми тропами, которые описал Ф. Торнау в «Записках Кавказского офицера». Или хоть еще раз почитать бы. Но где эти «Записки»?

… Вот я «сижу» в зале женской гимназии в Екатеринодаре на лекции Д. Эварницкого, приехавшего в январе 1901 года к историческим родичам. Интересно. «Для того чтобы полнее представить картину казацкой жизни, почтенный историк занимался и занимается очень много в различных архивах». Ну и нам Бог велел то же. Сидим. Уже пятый час. Еще надо выписать про 45 медных и 48 чугунных пушек, коих запорожцы привезли из-за Буга на Кубань при переселении, позднее разместили несколько в наружных углах Екатеринодарского войскового собора.

Вот о чем бы крикнуть в Тамани у памятника запорожцам, когда, господа советские казаки, собираетесь там славить предков? А мне-то зачем в тетради хранить? Сам не знаю. Так понравилось, что быстрым почерком перевел из казенной бумаги в свою, амбарную, и аж почувствовал себя в компании тех старых усачей и захотел горилки, которую приносил порою к нам в редакцию журнала В. Шкуро. Права Л. Соколова, побаловавшая меня густым чаем и сдобой: в архиве отдыхаешь и чувствуешь близость с беспрерывным потоком жизни. Родственных душ в прежнем времени с каждым разом прибавляется, и они уже не покинут твою память.

Будешь перекликаться с ними, как с живыми. Вот в чем тайна влечения к истории. Еще я узнаю, когда Антон Головатый «устроил из дубовых бревен гавань на избранном месте в Кизилташском лимане», крещусь и молча благодарю моего архивного ангела-хранителя за пользу и удовольствие, обещаю добрейшему Виктору Слободенюку заказать через него по телефону новые «дела» в следующий понедельник и выхожу на современный свет Божий, такой отличный от того, в котором я счастливо пребывал целый день.

Но к главе о Тамани и окрестностях после Лермонтова еще не набрал чего-то самого главного и уныло сетую на допущенную кем-то (или самим временем?) пропажу бумаг именно тех годов, которые не так далеко отступили от 1837-го. Чтобы вдруг сверкнуло вдохновение, нужен кем-то благословленный случай. Только ждать уже некогда.

Добавлял бы, что ли, Господь сроки на ворошения в архиве.

А так, уже не выбрать мне свободных дней, чтобы почитать молитвенные слова, речи, тексты редкой устаревшей православной красоты и милосердия в «Кавказских епархиальных ведомостях», с горечью убедиться, как много кровных событий высокородных и священных на Руси имен мы вытеснили из родных святцев. Но записываю на всякий случай номера, страницы и заголовки.

Никак не могу разыскать «дело» о разграблении Марии-Магдалинского монастыря в 1918 году, ведь читал его, но нету следов в моей амбарной книге. Горюю, тысячу раз донимаю директора Станислава Григорьевича, все помнят, что такая подшивка документов существует, но куда скрылась? В кабинете директора я предаюсь мечтам о том, что хотел бы я еще раскопать и подробно описать.

… Когда еду по косе Чушка к порту Кавказ или бываю в Тамани, вспоминаю семью Бабычей. Отец-генерал возводил на косе что-то, ладил дорогу, в Тамани родился его сын Михаил, будущий Наказный атаман. Как только прочитаю в бумагах одно имя – Федосья, вздрогну – так хочется восстановить ее родословную, все ветви вскрыть. Это матушка Михаила Павловича. Но не успеваю... Перерыть бумаги полков, в которых служил казак-черкес Иван Петрович Бурнос, тоже не успею, уже и бросил. Бурнос родился года на четыре раньше Пушкина, а умер в станице Каневской после 1911 года. Судьба Бурноса тоскует по... Гомеру. В свирепые по отношению к казачеству годы не нашлось даже после победоносной войны с Германией (уже большевистское неприятие казаков ослабло) какого-нибудь учителя истории в станице Каневской, который бы тихо и скромно расспрашивал стариков о Бурносе, о наследии Бурсаков и прочее.

Под идеологическим страхом испепелилась, вымерла горечь, потускнела родовая душа. И это тотчас стало заметно, когда в 90-е годы кинулись... возрождаться. Забытого, напрасно похороненного так много! Семья запорожского Никифора Камянского под Брюховецкой... Целая книга о них написана до революции. Где же она лежит? Не знаете, не читали? А дворянка Фаина Косминишна Зборовская из станицы Ладожской! Мать конвойца Зборовского, любимца царской семьи. Кто копал? Никто.

А жизнь генерала В. Г. Науменко! Великий казак. В его судьбе сгусток трагедии казачества. История стонет от того, как мы до сих пор классово, по-большевистски, с позиций своих советских диссертаций оглядываем судьбу страдальцев. Кандидатских диссертаций, брошюрок уже недостаточно. Нужны летописные своды, богатые биографии. Кто же напишет, когда? Пролетело уже 25 лет свободы. И что? Чтобы написать достойно, надо проснуться, разбудить душу, обозреть все потрясенно, склониться к преданиям раз и навсегда, а не только... покопаться с ленцой, сколотить диссертацию и до пенсии беспечно читать лекции по омертвевшим прокисшим заготовкам.

Ощущения глубокой преданности праотцам, сочувствия неизбежной доли человеческой на земле («все проходит»), мелодии, если хотите, молчания веков нету в наших трудах. Где же мне найти не одну страничку (как случилось), а побольше – про усадьбу графа Сумарокова-Эльстона под Варениковской? В станичном музее пусто. Десятилетиями собирались только революционные материалы. А в 91-м году сломали железную власть в один миг. Никто, как сострил один литератор, в плавнях среди камышей не оборонял вместе с кабанами «прежний режим».

Сейчас казаки гордятся, что некоторых забирают на службу в Кремль. А в 2011 году исполнялось 200 лет царскому конвою, очень славным, горделивым, голосистым терским и кубанским сотням, и никто у нас словом ни обмолвился! Такие мы... «благодарные потомки». Учились бы на прежних примерах, как служить государям. Но они не знают ни про одного офицера или нижнего чина из станицы. А как родители гордились: «Наш – в гвардейцах».

«Что же дороже для народной гордости, как ни сохранение подробностей о достопамятных делах соотечественников? Что же поучительнее, как ни сказания о жизни достопамятных предков и замечательных братьев? Праотцы наши так же заповедовали: чтить и помнить людей, доблестно служивших Церкви Христовой, Царю православному и Святой Руси».


«Кубанские войсковые ведомости», 1863 год

В читальном зале я еще некоторое время продолжаю «толкать речь», будто сижу еще в кабинете, добавляю кое-что про книги кубанских офицеров, про полки и про отца генерала Шкуро – Григория Федоровича, крикливого гласного городской Думы (умер за границей). И про рядового Павла Нетребко, отмеченного «в движении отряда войск от Ольгинского укрепления к таковому Абинскому и обратно на Черноморскую кордонную линию с 11-го по 21 число мая 1845 года» (фонд 332 опись 1 № 108). Не дальний ли это родич нашей оперной дивы Анны Нетребко? Позвонить ее отцу, что ли? Он признавался мне, что читал мой роман, который я дарил Анне в день встречи в мэрии. Она и оставила его отцу.

В архивный плен попадаешь навсегда, не вырваться. Не понимаю кубанских историков. Все книги лежат россыпью везде: в газетах, в «делах», в описях. Историку, краеведу помогает удивление. Мгновенно к этому удивлению притягивается своя россыпь. Без души историю не вернешь. Слово сияет тайным сочувствием. Черты времени выпирают в каждое мгновение человеческого века.

Спуститесь к предгорным рекам с выпиской из «Кубанских новостей» 1901 года. Вы с удивлением прочтете о том, чего уже на реках не видно, потому что они мелководны. Вот вам, пожалуйста.

«О порядке сплава леса

Сплав леса по реке Кубани и ее притокам (Большому и Малому Зеленчуку, Большой и Малой Лабе, Белой, Пшехе, Пшишу и Псекупсу) должен производиться россыпью (в одиночку) или незначительными плотами, более ста бревен за раз; лесопромышленники обязаны заблаговременно предупреждать о времени сплава станичные правления тех станиц, у которых имеются мосты через реки или паромы...»

Краеведению суждено быть занимательным и полезным, если оно будет оживлять прошлое сравнительными описаниями, жалеть об утратах и возносить вечное достоинство жизни.

Даже таксу на Новом и Сенном рынках можно расшифровать так, что сложится ясная картина ценности самого существования в определенные годы. Однообразное перечисление дохлых фактов никого не взволнует. Повествования на тему истории меньше всего терпят стиль диссертаций.

«Еще не успею я побыть бумажным археологом Тамани, опоздал. – струйкой протекает в моей голове. - И все соки к роману «Наш маленький Париж» надо было выжимать из гроздьев Таманской округи, «дел» там много, и я теперь был бы полностью потоплен сведениями и о Пересыпи, куда как раз переехала моя матушка, и об Ахтанизовской и других житейских наделах вокруг.

Я приезжаю домой, включаю телевизор, с недовольством зыркаю на все те же физиономии, которые опять высказывают «свою точку зрения», так напоминающую, буква в букву, ту болтовню, которую мы слышали позавчера и неделю, и месяц назад. Наш генерал М. П. Бабыч, наказный атаман, даже в сухих приказах и торжественных речах выглядит в сто раз мудрее, проще, искреннее. И всегда – «на пользу Отечества»!

Архив помогает сверять исторические чувства и мысли.

Еще, надеюсь, не раз трамвай свозит меня по улице Ставропольской, в сторону великого нашего государственного архива.