Когда я пишу этот текст, еще неизвестно, что случилось с самолетом Ту-154, погибшим над Черным морем. Птицы забили двигатели, враг пронес адскую машинку на борт, не сработали системы тросиков, которые управляли закрылками, рулями в этом немолодом самолете, а не электроника. Что, говорят, даже надежней.
Да и не мое это дело – искать причину. И не смогу я. А что смогу? Что полагается? Чего требует душа? Не так просто, оказывается, сформулировать. Даже поминать непохороненных нельзя. Инстинктивно я сделал почему-то вот что: стал искать в сети военные записи ансамбля Александрова. Не парадные концерты, а черно-белые ролики. С хриплым патефонным звуком, дрожащей камерой, простенькими декорациями Спасской башни Кремля и фанерного танка. Вот они поют «Несокрушимую и легендарную». Гимн партии большевиков, который вскоре, получив новые слова, стал Гимном Советского Союза. Вот они поют «Вставай, страна огромная». А солдаты, уходящие с Белорусского вокзала, слушают. И не аплодируют в конце. А тихо просят: «Еще». И так, пока не уходит их эшелон. У многих пассажиров которого билет в один конец. Они это знают. И просят: «Еще».
Еще один святой мученик этого рейса, правозащитник и врач Елизавета Глинка, бескорыстно и истово помогавшая детям Крымска, Донецка, Киева, Алеппо, скажет однажды пророчески: «Мы никогда не уверены в том, что вернемся живыми, потому что война – это ад на земле». А чем можно воспрепятствовать, как противоборствовать аду? Ад можно победить только верой. Правдой. И святым делом.
Листая военные свидетельства, натолкнулся на такие воспоминания. Артисты-александровцы, разбившись по фронтовым бригадам, ездили на передовые и в тылы Великой Отечественной. «Договорились, что Краснознаменный ансамбль выедет в Дорогобуж, выступит на курсах младших лейтенантов, а оттуда отправится в Вязьму»... И тут, пишет очевидец, противник начал наступление. Артистов отговаривали: можете не успеть. Они ответили: «Мы обещали». «Бригада пыталась добраться до Вязьмы, но это не удалось: автострада Минск – Москва была уже перерезана. Несколько дней артисты блуждали по лесам, безуспешно пытаясь выйти к своим. Погибли Корф, Рудин и директор Центрального дома работников искусств Лебедев. Токарская, Макеевы и другие попали в плен, из которого их освободила в 1945 году Красная Армия».
«Они обещали». Этого оказалось вполне достаточно – для смерти, для плена, который порой хуже. Для исполнения долга, как они его понимали. Это до боли в горле пересекается с тем, что сказали родные про доктора Лизу: она полетела бы тем рейсом, даже если бы точно знала, что опасность подстерегает ее. И если кому-то кажется, что в Сирии сейчас какая-то другая война, какая-то косвенная, от которой можно как-то отбояриться и остаться человеком, то хочу сказать: «Я так не думаю».
Когда читаю список коллег с Первого канала, с НТВ, со «Звезды», я вспоминаю погибших под Донецком Игоря Корнелюка, Антона Волошина, Анатолия Кляна, Андрея Стенина. Посла в Турции Андрея Карлова. Я вспоминаю, как журналист «Известий» Юрий Снегирев, слава Богу, живой, получивший впоследствии орден Мужества, вел репортаж из-под «Градов», обрушившихся на Цхинвал. И как Елену Лория, из тех же «Известий», раненую привезли из Чечни. И как перемотанный окровавленными бинтами Саша Коц из «Комсомолки» жалел только об одном: что не попал в самое пекло грузино-осетинского конфликта. Они отправлялись не на подвиг – в обычную, почти рутинную командировку, а опасность у них не в контракте была прописана (что, кстати, делу не помеха). Они так понимали и понимают профессию.
И этим они кардинально, принципиально отличаются от людей, которые судят об этой трагедии со стороны. Которые – к их счастью, разумеется – не попадали ни под обстрелы, ни на растяжки, их не подстерегал рок над Черным морем. Они бестрепетно пишут свои трехходовки: власть ввязалась в сирийскую авантюру, гибнут хорошие люди, так проклянем же хором такую власть! Я их не собираюсь тут клеймить, просто обойду теперь десятой дорогой.
Мы как-то печатали в «Известиях» потрясающий дневник молоденькой москвички, который она не прекращала вести, даже когда немцы подошли под самые химкинские противотанковые ежи и принимали звезду над Речным вокзалом за башни Кремля. Она была вовсе не геройская девушка, не Зоя Космодемьянская, она восхищалась теми, кто пошел в ополчение, но не была ополченкой сама. Ее страшило будущее. Но еще больше страшили слова подруги: мол, может, обойдется, немцы – цивилизованный народ, наверное, не тронут. Пристроимся как-нибудь. За какую власть ты тут собираешься погибать? За Сталина? Так, говорят, его уж и в Кремле нет.
Страдая, веря и не веря страшным слухам, она выбирает ополчение – и всю оставшуюся долгую жизнь это решение будет, как стержень, держать ее спину прямой. Могла она погибнуть? Конечно. Но все на свете не имеет сослагательного наклонения. «Мы никогда не уверены в том, что вернемся живыми, потому что война – это ад на земле».
...Главное теперь – помочь родным погибших. Насколько возможно – утешить их в горе. И неотступно добиваться, чтобы эти жертвы не стали напрасными.
