С чего начинается любовь к чтению? С одного текста, который внезапно «включает» тебя в мир книг — и уже не отпускает.
Литература даёт переживания, которых не достанешь больше нигде. Первый электрический разряд — у Кинга; затем ошеломляющее ощущение масштаба у Данте; свобода пушкинского разговора «ни о чём»; холодная тоска и ясность у Кафки; хохот и неприличная живость у Апулея; средневековые «трэш-боевики», где причинно-следственные связи ещё не приручены; и, наконец, тяжёлые уроки Клейста и Анатоля Франса о фанатизме и цене убеждений. Этот путь научил меня одному: эпоха неважна, важен нерв текста — то, как он дотягивается до твоей собственной жизни.
Первый крюк: Кинг и подростковое открытие чтения
До тринадцати я книги почти не замечала, пока не попался Кинг. Повесть «Тело» ударила в самое уязвимое: дети из неблагополучных семей, поход за «наградами» и внезапная близость смерти как попытки вырваться из кошмара. Затем были «Лангольеры» — сама идея прошлого, которое пожирают существа, — и «Туман» с порталом в иное измерение. Сюжеты увлекали, но главное — смыслы под ними: по-новому смотреть на страх, утрату и выбор.
Данте и тот самый «Ад»: когда древность вдруг становится ближе
Флоренция, рассказы гидов, Роденовские «Врата ада» — и я берусь за «Божественную комедию». Осилил «Ад» и не мог оторваться: лес самоубийц, озеро еретиков, безжалостная ясность картин. Вдруг стало ясно, что древний текст «работает» сегодня: страх и сострадание не стареют.
Пушкин: свобода романа, который «разговаривает»
«Евгений Онегин» поразил не историей любви, а свободой: роман в стихах ведёт разговор одновременно с друзьями, современниками и потомками. Кажется простым — пока не попробуешь так же легко держать ритм, мысль и интонацию.
Кафка: бюрократический ад и метаморфоза без пролога
«Процесс» и «Превращение» дали новый холодок. Дело без причины, закон как безличный бог; и Грегор Замза, уже насекомое с первой строки. Реальность и аллегория сплетаются так плотно, что страшно именно от правдоподобия. Прога усилила эффект — город Кафки помогает «увидеть» его тексты.
Античность с улыбкой: Апулей
«Золотой осёл» — редкий случай, когда античность смешит вслух. Плутовская энергия, приключения героя, превращённого в осла, — и при этом серьёзный разговор о целях, соблазнах и своём пути. После Апулея вдруг понимаешь пушкинскую реплику про «Апулея» на собственном опыте.
Средневековье как живое кино
Рыцарский роман Кретьена де Труа («Ивэйн, или Рыцарь с львом») — восторг от неукрощённого воображения; мир, где гроза обрушивается, если вылить воду на камень, и где впервые появляется настоящий портрет возлюбленной. «Песнь о Нибелунгах» — кровь, месть, клады, герои, разметающие войска; ирландские саги (цикл об Уладах) — дикие, смешные и свирепые, с Кухулином, чья доблесть соседствует с чудовищной яростью. Всё это — не музей, а живая, шумная литература.
Смех как метод: Лоренс Стерн
«Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена» учит главному: текст может быть свободной игрой. Рассказ от лица ребёнка, главы «ни о чём», остроумие вместо назидания — и вдруг понимаешь, как Пушкин играл с формой.
Мрак и совесть: Генрих фон Клейст и Анатоль Франс
У Клейста — «Землетрясение в Чили» и особенно «Пентесилея», где любовь и ярость разрывают границы дозволенного. Неприятно, страшно, но невозможно отвести взгляд. У Анатоля Франса в «Боги жаждут» — путь художника Эвариста Гамлена от морали к террору: как идеалы, попав в жернова власти, выжигают человека дотла. Эти книги учат ответственности за убеждения.
Что я вынес
Литература любой эпохи способна отвечать на наши тревоги — если входить в неё через собственный интерес: страх у Кинга ведёт к Данте, смех у Апулея — к Стерну, тревога у Кафки — к Франсу. Эстетика разная, вопрос один: как жить.
